Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Стихотворения. Поэмы (1902–1910)
Шрифт:
В критических отзывах на выход РЦ 1908 доминировали две темы: во-первых, своеобразие поэтического мира Гумилева, выстроившего некую «фантастическую», не повинующуюся логике реального хода вещей вселенную, и, во-вторых, своеобразие поэтических приемов, которыми пользовался поэт при создании этого, альтернативного реальному, мира. «Книжка эта обнаруживает в авторе некоторые ценные для поэта качества; главные из них: хорошо развитое художественное воображение и известная оригинальность и литературная самостоятельность, позволившие молодому поэту создать целый мир творческих фантазий, где он живет и властвует довольно умело», — писал В. Гофман, отмечавший, что Гумилев «скорее эпик, чем лирик» (Русская мысль. 1908. № 7. С. 144–145). А. Левинсон отмечал в качестве отличительной черты РЦ 1908 «экзотизм настроений и приемов» и объяснял это тем, что «его (Гумилева. — Ред.) впечатлительность не развивалась в узком кругу романтических традиций... что его настоящая духовная родина это выросшее из романтизма парнасство и — в не меньшей степени — поэтическое движение наших дней с его ретроспективным характером... Такое происхождение г. Гумилева выражается преимущественно в двух чертах: в попытках воссоздания античного мира и... в тяготении к экзотическому» (Современный мир. 1909. № 7. С. 188–189). «Все стихи г. Гумилева фантастичны, — отмечал рецензент “Образования”, — и его образы наделены случайными чертами. Как поэт Н. Гумилев очень неровен и часто умеет хорошее целое ловко
7
П. Пильский. Псевдоним раскрыт Н. А. Богомоловым: Соч I. С. 485.
Так или иначе, но тема «мира мечты» и тесно связанная с ней тема «экзотики» в образной и поэтической системе РЦ 1908 неизменно возникает в критических работах, вышедших уже после смерти поэта — вплоть до нынешнего времени. «...Мир цветущий и, сказали бы мы, цветистый как бы заполнил поэта в ярких “Романтических цветах”, — писал Ю. Верховский. — ...Тяготение к мотивам красочно-пластическим и декоративность в их трактовке; отсюда — объективация, проецирование личного момента вовне, отсюда — предпочтение лиро-эпических форм, условно балладного склада...» (Верховский. С. 95). «Экзотика в этой книге (в РЦ 1908. — Ред.) утрачивает прежнюю туманность и неопределенность, — замечает Г. П. Струве, — облекается исторической и особенно географической плотью...» (СС II. С. VIII). «Экзотические» стихи считал «главной находкой» Гумилева и А. И. Павловский, объясняя это тем, что «в них как бы слились воедино две разнонаправленные силы, требовавшие от Гумилева-поэта своей художественной дани. Ведь, с одной стороны, <...> он <...> настойчиво стремился к реальности, к земному, вещному миру, а, с другой стороны, он жаждал мира в такой необычной степени яркости, какую обыденная действительность дать ему не могла. И вот он нашел эту яркую действительность в самой... действительности: в экзотических для европейца странах Африки и Ближнего Востока... Таким образом, Гумилев свою мечту, вычитанную из книг, стремился превратить в реальность. Это его коренное свойство — превращать в реальность (или, чаще, полуреальность) то, что доселе кажется как бы вообще несуществующим, недостижимым...» (БП. С. 15–16).
Против подобного понимания гумилевской «экзотики» в ранних ст-ниях выступали Л. А. Смирнова и А. Б. Давидсон. «В неповторимом облике “оживляет” поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто, скажем, из впечатлений об Африке. Тем не менее, обращенье к ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию экстатических духовных состояний, как бы требующих небывалых зримых соответствий» (Изб (М). С. 14). «Африка в этих стихах — изящная сказка... И если писали потом, что его жирафы и леопарды стилизованы, салонны, что они порождены не подлинным морским и тропическим миром, не Африкой, а Монпарнасом, что они целиком навеяны чужими произведениями; Леконтом де Лилем, Бодлером, Кольриджем, Стивенсоном, Киплингом, — то имелись в виду именно те первые стихи» (Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 32, 40–41).
Природу «мира мечты» в стихотворениях Гумилева М. Баскер и Н. А. Богомолов объясняют следованием поэта в своем «жизнетворчестве» оккультным доктринам. Для М. Баскера РЦ 1908 были «стихами из снов», обладающими герметической символикой (см.: Basker. P. 27). Н. А. Богомолов видит «“оккультные ключи” к некоторым важным особенностям жизни и творчества Гумилева. Прежде всего это относится к мотивам его стремления в Африку» (Н. Гумилев и русский Парнас. С. 47).
Ст-ния, не включенные Гумилевым в РЦ 1908 (и в последующие издания), были опубликованы Г. П. Струве в Неизд 1980, но внимания исследователей не привлекали. Однако они ценны не только поэтическими достоинствами, но и тем, что в них весьма отчетливо зафиксированы моменты духовного кризиса, неблагополучия в поэтическом мире Гумилева, усомнившегося в правоте своих «декадентских» взглядов на роль поэта и поэзии — таких, какие предлагала традиция «новой школы». В отличие от «балладного» характера стихотворений РЦ 1908, эти стихи очень лиричны.
Еще до выхода в свет РЦ 1908, продолжая знакомить Брюсова со своими новыми ст-ниями, Гумилев начал готовить новую книгу. 9 января (н. ст.) 1908 г. он писал Брюсову из Парижа: «Я очень рад, что Вам понравилась “Волшебная скрипка”. И хотя она и должна была войти в мою книгу, но я беру ее оттуда и с большим удовольствием отдаю для “Весов”». 30 ноября 1908 г. Гумилев писал Брюсову из Царского Села: «Я думаю отложить издание моих “Жемчугов” с назначенного Вами февраля на сентябрь». 15 декабря того же года Гумилев просил Брюсова «поместить в каталоге “Скорпиона” заметку, что готовится к печати» его «книга стихов под названием “Золотая магия”. Это вместо “Жемчугов”». В следующем письме, 19 декабря Гумилев сообщал: «Я много работаю, и все больше над стихами. Стараюсь по вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться аллитерацией и внутренними рифмами. Хочу, чтобы “Золотая магия” уже не была “ученической книгой”, как “Ром<антические> цветы”». Наконец, в письме Гумилева к Брюсову от 11 мая 1909 г. (из Царского Села) снова появилось название «Жемчуга», и в письме от 25 марта 1910 г. читаем: «...скоро должна выйти моя книга стихов, посвященная Вам как моему учителю». «Жемчуга» вышли 16 апреля 1910 г. в Москве, в издательстве «Скорпион», тиражом 1100 экз. Обложка книги — работы Н. Кардовского [8] . На обороте обложки приведен перечень: «Книги того же автора: Путь конквистадоров. Стихи. 1905 г. (Разошлось). Романтические цветы. Стихи. 1908 г. (Разошлось). Тень от пальмы. Рассказы (Готов к печати)».
8
Опечатка. Правильно — Дмитрий Николаевич Кардовский (см.: Жизнь Николая Гумилева. С. 225).
Ж 1910 — самая большая стихотворная книга Гумилева, изданная при его жизни. Архитектоника ее весьма сложна (деление на отделы, система эпиграфов, посвящения). В качестве самостоятельного отдела в Ж 1910 входили отредактированные РЦ 1908 (переиздавая РЦ в 1918 г., Гумилев определял это издание как третье, учитывая публикацию РЦ в составе Ж 1910). Название книги устанавливает скрытую реминисцентную связь с первой самостоятельной книгой стихов Брюсова «Chefs d’oeuvre» (1895). «Основанием для того, чтобы высказать эту мысль, послужило словоупотребление во французском языке, где “perle” — “жемчуг” и “chefs d’oeuvre” — “образцовое произведение” могут употребляться в одном значении — “верх искусства”» (Слободнюк. С. 33). Помимо того, «шедевром» значился образец, поставляемый средневековым подмастерьем, претендующим на получение звания мастера.
Подобная игра смыслов в названии придавала книге общий ретроспективный, итоговый характер. Посылая 21 апреля 1910 г. книгу Брюсову, Гумилев писал в сопроводительном письме: «...Мне было бы очень важно услышать от Вас несколько напутственных слов, так как “Жемчугами” заканчивается большой цикл моих переживаний и теперь я весь устремлен к иному, новому» (Неизд 1980. С. 66).
Книгу Гумилев посвятил Брюсову («Посвящается моему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову»).
Состав Ж 1910:
Волшебная
Одиночество (134)
Камень (104)
Одержимый (111)
Поединок (132)
В пустыне (128)
Портрет мужчины (167)
Основатели (101)
Выбор (114)
Лесной пожар (135)
Царица (136)
Товарищ (157)
В библиотеке (159)
В пути (124)
Семирамида (158)
Читатель книг (168)
Адам (169)
Воин Агамемнона (140)
Варвары (119)
В мой мозг, в мой гордый мозг (54)
Театр (170)
Потомки Каина (160)
Дон-Жуан (171)
Попугай (151)
Сон Адама (161)
Возвращение Одиссея (144, 145, 146)
Завещание (116)
Озера (122)
Старый конквистадор (117)
Правый путь (127)
Орел (133)
Ворота Рая (121)
Колдунья (125)
Вечер (123)
Рощи пальм и заросли алоэ (126)
У меня не живут цветы (172)
Это было не раз (173)
Старина (120)
Он поклялся в строгом храме (166)
Беатриче (51, 141, 142, 143)
Молитва (87)
Капитаны (147, 148, 149, 150)
Рыцарь с цепью (113)
Заводи (118)
Андрогин (107)
Кенгуру (174)
Ты помнишь дворец великанов (175)
Маэстро (82)
Христос (176)
Сказочное (177)
Охота (129)
Мне снилось, мы умерли оба (70)
Покорность (61)
Уходящей (154)
Свидание (153)
Маркиз де Карабас (165)
Путешествие в Китай (178)
Северный Раджа (130)
Посвящается
Анне Андреевне Горенко
Юный маг в пурпуровом хитоне (63)
Над тростником медлительного Нила (73)
Что ты видишь во взоре моем (71)
Там, где похоронен старый маг (45)
Император Каракалла (47, 52, 53)
Любовникам (86)
Помпей у пиратов (83)
Улыбнулась и вздохнула (76)
Влюбленная в дьявола (58)
Я долго шел по коридорам (88)
Царица, иль, может быть, только печальный ребенок (80)
На руке моей перчатка (72)
Приближается к Каиру судно (84)
Сады моей души всегда узорны (85)
Озеро Чад (81, 93, 95)
Следом за Синдбадом-Мореходом (91)
Японской артистке Сада-Якко (100)
Неоромантическая сказка (56)
9
Из поэмы «Гнев Самсона». В Ж 1910 — в эпиграфе — опечатка.
10
Из ст-ния «Прощание».
11
Из ст-ния «Пришелец».
12
Из ст-ния «Смычок и струны».
Ю. Верховский, анализируя архитектонику Ж 1910, обращал особое внимание на редакционные изменения в отделе РЦ, в частности, на эпиграф из И. Ф. Анненского: «Не вскрывается ли эпиграфом <...> признание одного и того же внутреннего пути? И как переутонченный эстетизм Анненского глубоко связан с “возвышенной стыдливостью страданья”, так более бодрый, менее болезненный и нервно-напряженный эстетизм Гумилева покупает свою сочную красочно-пластическую гармонию ценой той же муки, но сейчас не “человеческое слишком человеческое” в фокусе его творческой идеализации» (Верховский. С. 104). В этой же работе мы находим трактовку эпиграфа к разделу «Жемчуг розовый» (из Вяч. Иванова) как эмблемы пути от «парнассизма» («прозренье глаза») к символическому устремлению в ноуменальное («окрыленье ног») (Там же. С. 113). Если вспомнить «креативную» функцию, отводимую Гумилевым художнику-символисту («жизнетворцу»), то можно трактовать подобные реминисценции как герметическую символику, свойственную магу, который, в свою очередь, оказывался связанным с Демиургом гностических учений (христианская традиция отождествляет его с дьяволом) (см.: Холл. С. 361).
Брюсов посвятил «Жемчугам» обстоятельную рецензию (см.: Среди стихов. С. 318–319), где констатировал возникновение на поэтической карте некоей «страны Н. Гумилева», его «острова» с неповторимой природой и обитателями. Отмечая, что Гумилев является одновременно учеником Анненского, Вяч. Иванова и «того поэта, которому посвящены “Жемчуга”», Брюсов подчеркнул «медленное, но уверенное» продвижение Гумилева «к полному мастерству в области формы», констатировал, что молодому поэту удалось «усовершенствовать, развить, углубить» технические приемы своих предшественников. Это, заключал Брюсов, «надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам». В рецензии Вяч. Иванова (Аполлон. 1910. № 7. С. 38–41) была подчеркнута зависимость Гумилева от Брюсова, содержалось указание на то, что «весь экзотический романтизм молодого учителя расцветает в видениях юного ученика, порой преувеличенный до бутафории и еще подчеркнутый шумихой экзотических имен». «Когда действительный, страданьем и любовью купленный опыт души разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущную реальность мира... — заключал свой отзыв Вяч. Иванов, — тогда его лирический эпос станет объективным эпосом и чистой лирикой — его скрытый лиризм, тогда впервые будет он принадлежать жизни». Положительные отзывы о книге содержались также в рецензиях С. А. Ауслендера (Речь. 1910. 5 июля; подп.: С. А.), Г. И. Чулкова (Новый журнал для всех. 1910. № 20; подп.: Борис Кремнев), И. И. Ясинского (Новое слово. 1911. № 3; подп.: М. Чуносов). Более критичным был отзыв В. Л. Львова-Рогачевского, уделившего основное внимание заимствованиям и реминисценциям у Гумилева и охарактеризовавшего книгу как «крикливую, нарумяненную и надушенную» (Современный мир. 1911. № 5. С. 341–342). Наконец, совершенно фельетонно отозвался о сборнике Л. Н. Войтоловский в статье «Парнасские трофеи» (Киевская мысль. 1910. 11 июля, подп.: Л. В.). Называя Гумилева «версификатором» и «Жемчуга» — «фальшивыми камнями», Войтоловский противопоставил Гумилева Брюсову, перечислил ряд заимствований и реминисценций и, как на исключение, указал на «небольшую серию “Капитаны” и два-три стихотворения из других отделов (“Маркиз де Карабас”, “Воин Агамемнона”, “Театр”)».
Вообще критическое освещение Ж 1910 по существу повторяло те же положения, какие были выдвинуты критикой в адрес РЦ 1908 (и это лишний раз подчеркивает ретроспективный характер Ж 1910). «“Жемчуга” не открыли собой нового периода в творчестве Гумилева, — пишет А. И. Павловский, — их значение состоит в том, что они завершили первый период» (БП. С. 20).
Многие из ст-ний, вошедших в Ж 1910, были апробированы публикациями в периодике, прежде всего — в журналах «Весы» и (с 1909 г.) «Аполлон».