Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Стихотворения. Поэмы (1902–1910)
Шрифт:
Об этом ст-нии в рецензии на ПК Брюсов отозвался следующим образом: «Отдельные строфы до мучительности напоминают свои образцы, то Бальмонта, то Андр. Белого, то А. Блока <...> Есть совпадения целых стихов: так, стих “С проклятьем на бледных устах...” уже сказан раньше К. Бальмонтом (“Мертвые корабли”)» (Среди стихов. С. 165). С. Л. Слободнюк рассматривает указанное Брюсовым заимствование как пример творческой полемики Гумилева с Бальмонтом: «...У Бальмонта “проклятье” неразрывно связано со смертью, а, следовательно, выступает в качестве одного из атрибутов разрыва с миром. У Гумилева же картина совершенно иная. “Проклятье” — спутник созидательного акта, необходимый... элемент установления связи с бытием» (Слободнюк. С. 19). Н. А. Богомолов рассматривал ст-ние в качестве «вполне убедительного» примера «бессознательных заимствований» Гумилевым образов и ситуаций из романа Ницше (Соч I. С. 9). С. Л. Слободнюк, напротив, подчеркивал,
14
«Проклятие певца» (нем.).
В ст-нии присутствует и мифологический, «нибелунговский» подтекст.
Ст. 1–6 — ср.: «Когда-то гордый замок стоял в одном краю, / От моря и до моря простер он власть свою... / И в замке том воздвигнул один король свой трон. / Он был угрюм и бледен, хоть славен и силен» (Л. Уланд. «Проклятие певца». Пер. В. Левика). Далее Гумилев использует все важнейшие «узлы» сюжета уландовой баллады (пение и игра на арфе, гнев короля, убийство певца, гибель арфы), однако произвольно переиначивает их. Ст. 8–12. — Тролли — в германо-скандинавской мифологии обитатели подземного царства и хранители сокровищ (иногда их отождествляли с гномами). Возможно, речь идет об Альберихе (см. комментарий к № 14). Ст. 25–48. — В песне «безумного певца», возможно, присутствует мотив сказаний о Сигурде. После победы над драконом Фафниром Сигурд поднимается на вершину горы Хиндарфьялль, где спит мертвым сном заколдованная Одином валькирия Сигрдрива, окруженная огненными щитами.
Ст. 25–28 — ср.:
Я помню боль, я помню ужас страсти, И страшный вид окровавленных губ, И смутный звон разорванных запястий!.. Но там, в горах, с уступа на уступ Идет заря, и нет у ночи власти. Кругом светло, в моих объятьях труп...Сходство данных ст-ний подкрепляет и свойственная той эпохе натуралистическая романтизация смерти.
Ст. 32–41 — ср. образ «пьяного красного карлика», пляшущего над телом спящей девушки в «Обмане» А. А. Блока (1904). Ст. 37–39. — По свидетельству А. Биска, в 1906–1908 гг. в Париже «одна высокопоставленная дама читала “стихи поэта Гумилева”, где ...рифмовались “кольца” и “колокольца”» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 37).
ПК.
СС I, СП (Тб), СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, Изб (М), СС (Р-т) I, Изб (Х), ОС 1991, под загл. раздела ПК «Мечи и поцелуи», Соч I, СПП, СП (Ир), Круг чтения, ОЧ, Изб 1997, ВБП.
Дат.: 1903 г. — до октября 1905 г. (см. комментарий к № 14).
«В “Деве Солнца” преобладает юношеская риторика и в положительном смысле характерна не повествовательная или описательная сторона, а несвязываемая с нею афористически-заостренная манера выражения, уже кое-где схваченная» (Верховский. С. 109). Л. А. Смирнова утверждала, что «образы богов, королей, царей и пророков (в ПК. — Ред.) — символы отнюдь не власти над людьми, а противоположения их слабости <цит. ст. 69–72>» (Изб (М). С. 11). Л. К. Василевская писала о преодолении Гумилевым избыточного лиризма поэмы с помощью перифрастических сочетаний («божий бич», «божий глас», «тихий гимн луны» и т. д.) и делала вывод о сознательном отчуждении автора от героя поэмы (см.: Василевская Л. И. О приемах коммуникативной организации ранней лирики Н. Гумилева // Изв. РАН. Серия лит-ры и языка. 1993. № 1. С. 51–52).
Луи Аллен указал на строфы этой поэмы, где явно слышатся интонации поэтов — современников Гумилева.
В. Брюсова:
Я стал властителем вселенной, <...> Но лишь для вас, о лишь для вас;А. Блока:
И гордый царь опять остался <...> БездоннойК. Бальмонта:
Он как гроза, он гордо губит <...> Безумно-белые цветы.(Allain Louis. La recherche de la forme longue dans la poesie de N. S. Gumilev // Nikolaj Gumilev: 1886–1986 / Papers from the Gumilev centenary Symposium. Berkeley slavic specialties, 1987. P. 8. То же см.: Eugene Ternovsky. Essai sur l’histoire du poeme russe de la fin du XIXe et du debut du XXe siecle: Великолепная неудача. Lille, 1987. P. 288). «Власть и насилие терпят неудачу в стремлении снова обрести невинность молодости, и в досаде от этого усугубляется насилие, — подытоживает смысл поэмы Е. Сампсон. — Но поэма заканчивается псевдо-философической попыткой примирить противоборствующие элементы на более возвышенном уровне <цитируется последняя строфа>» (Sampson E. D. Nicolai Gumilev. Boston: Twaine Publishers, 1979. P. 53).
Полякова Марианна Дмитриевна — царскосельская знакомая Гумилева, сестра известной балерины, участницы второго дягилевского «русского сезона» Е. Д. Поляковой.
Ст. 41. — Дева Солнца — «жена, облеченная в солнце» (Откр. XII:1), в христианской традиции — Дева Мария или Истинная церковь; в соловьевской традиции в русской культуре начала XX века трактовалась как София, апокалипсический знак божественного воплощения. В этом качестве Дева Солнца у Гумилева может быть связана с символикой древних мистерий, прежде всего — с Исидой, богиней Луны: «Точно так же, как луна блестит отраженным светом солнца, так и Исида, подобно Непорочной Откровения, облечена в славу солнечной светоносности» (Холл. С. 149). Ст. 55 — реминисценция из «Тройки» Н. А. Некрасова. Ст. 65 — реминисценция из «Демона» М. Ю. Лермонтова (ср.: «Он слышит райские напевы» — ч. I. XV). Ст. 96–97 — созвучие с символикой А. Белого («Золото в лазури», 1904).
ПК.
СС I, СП (Тб), СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), оформлена при публ. как цикл стих., Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, опубл. первая часть, без поясн., Изб (М), Изб (Слов), опубл. «Песнь Дриады», без поясн., СС (Р-т) I, Изб (Х), Соч I, СПП, СП (Ир), ОЧ, Изб 1997, ВБП, Душа любви, отрывок.
Автограф в собрании М. С. Лесмана; загл.: «Осенняя песня. Поэма Н. Гумилева. Посвящается Анне Андреевне Горенко».
Дат.: 1903 г. — до октября 1905 г. (см. комментарий к № 14).
Первоначально поэма была истолкована в условно-аллегорическом ключе: «“Осенняя песня” довольно стройно задуманное, хотя сбивающееся на аллегорию, изображение олицетворенной осени — Дриады, ее брака с Принцем Огня и т. д. Все это — уже попытка сказочно-эпического построения; в “Песне дриады” достижения уже относительно-изысканного ритмического звучания» (Верховский. С. 109). А. Волков обратил внимание на поэтические особенности «Осенней песни»: «Стихи Гумилева первого периода (творчества) отмечены еще основным преимуществом символической поэтики. Характерно стремление к тропам, не конкретизирующим содержание, а, наоборот, романтически преображающим действительность <цит. ст. 16>» (Волков А. Поэзия русского империализма. М., 1930. С. 124). Как аллегорическое изображение смены времен года трактовал вслед за Ю. Верховским «Осеннюю песню» Л. К. Долгополов в монографии «Поэмы А. Блока и русская поэзия конца XIX — начала XX веков» (М., 1964). Л. А. Смирнова отмечает, что поэма «населена» «трудно совместимыми образами»: «Юная дриада» <...> и «печальная жена». Но все, по-разному контрастные и фантасмагорические картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной», увидеть «лучи жизни обновленной», выйти «за пределы наших знаний» (Изб (М). С. 11–12). «В поэме “Осенняя песня” Гумилев осваивает лирическую поэму Бальмонта как цикл стихотворений. Так же как и в “Деве Солнца”, в этой поэме нет отчетливого сюжета: “юные дриады” резвятся в царстве “Вечного молчанья”, одна из них мечтает о “принце огня”, о “женихе”, прекрасном, как “радостный костер”, с которым она совершает “...великий брак, Безумный крик всемирных оргий”. Все эти поэмы, так же как и “Сказка о королях”, в которой образы молодых королей, бледных цариц, мрачных всадников и Неведомых невест — не более, чем освоение наиболее распространенных символистских образов» (Eugene Ternovsky. Essai sur l’histoire du poeme russe de la fin du XIXe et du debut du XXe siecle: Великолепная неудача. Lille, 1987. P. 289).
По поводу «Песни Дриады»: «Эти стихи... отражают основную тенденцию трехстопного дольника Гумилева, на которую указали Гаспаров и Тарановский, а именно, “изолирующую” тенденцию, тенденцию избежать те ритмические варианты, которые часто встречаются в силлабо-тонических размерах» (Sampson E. D. Studies in the Poetic Technique of Nikolaj Gumilev. Harvard, 1968. P. 61. Неопублик. докторская дисс.). О том, что впоследствии, начиная с 1911 г., Гумилев стал культивировать именно этот тип «анапестического» дольника (Sampson E. D. Dol’niks in Gumilev’s Poetry // Russian Language Journal. 1975. P. 34).