Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 1. Дневники - 1939
Шрифт:
9 [марта]. — У Ворониных получил за 10 уроков 13 р. 60 сер., потому что раньше получил 15, следовательно 70 к. лишних — хорошо. Думал о том, как сделать, отдать Вас. Петр. 10 ли, [или] 12 р. сер. из них — решил, что 12, хотя думал, что скорее решу 10. Пошел к нему и не успел отдать, как не успел и взять «Debats», потому что еще не прочитал; играли все в шашки; он сказал, что принесет завтра и вместе пойдем к Залеману — хорошо.
10-го [марта]. — Утром читал Фейербаха. Что думаю о нем, напишу после. Прочитал до 110-й стран., хочется поскорее отнести, но раньше воскресенья не могу, потому что не успею. Думал: идти или нет к Куторге, потому что знал, что не будет; все-таки пошел, — он не был (и вчера, в среду, не был); я пошел к Вольфу, где до За читал «Debat.3» и Фейербаха несколько. Вас. Петр, пришел в 5г; в 62 к Залеману — он должен был I идти I в концерт, который в Пассаже, потому что получил билеты от сестры, поэтому в 8 час. ушли все вместе. Мы снова домой, я отдал 12 р. сер. ему; когда пришли, я пошел поставить самовар. Вас. Петр, взял 3 № «Современника» — это хорошо, что взял, но нехорошо, что до этого времени нет ответа мне из редакции. Это нехорошо, если и это так погибнет, как прежнее, которое отдавал в «Отеч. записки». Однако, все ничего, и как-то если успех— хорошо, если неуспех — как-то мало беспокоюсь; странный характер, решительно беззаботный, с одной стороны, чрезвычайно мнительный, трусливый, с другой стороны; однако, все вздор.
Когда пришли, я говорил большею частью и почти все о политике,
Лучше хотелось бы мне, чтобы был, — нет, лучше, чтоб не был, потому что все равно пойду к Вольфу, — нет, если не будет — не пойду, а домой. — Звонок.
(Писано 11-го, в субботу, у Фрейтага.) — У Куторги, который вчера был, говорил громко с Корелкиным в обыкновенном своем духе, так что оборачивались с других скамей, — мне это было как будто бы приятно: пусть слушают да дивятся. Из университета к Вольфу, — новых газет нет, поэтому через несколько времена взял «Современник», который брать не хотел, и стал читать «Признания» Ламартина и должен сказать, что они показались мне лучше, чем я думал, так что вроде Шатобриана, между тем как. раньше я думал, что хуже. Письма из редакции нет. Когда туда, шел, на Б. Морской, между Гороховой и Вознесенским, по стороне*, которая к каналу, увидел на окне кондитерской, которую и раньше' видел, вывеску < Staatsarzeiger» и вздумал, что должно туда, зайти. У Ворониных не было урока, потому что Константин был, болен. Вышел Александр и сказал это. Я так уже привык к этому, что почти не рассердился, т.-е. рассердиться совершенно не рассердился, а даже почти ровно ничего. Но что же за невнимательность* что не могут сказать? Хоть Александр — ведь видел же меня в университете, что же не сказал? Он попросил посидеть у себя, я вошел на минуту и тотчас ушел, потому что и не хотелось сидеть* потому что хотелось прочитать поскорее «Debats» и Фейербаха и отчасти (хотя это был более предлог для меня) потому, что ему должно было к завтра сочинение написать Фрейтагу, — я хотя знал, что уже написано им вместе с Захаровым. Пришел домой, поел, читал, спал от 10 до И2, после до часу снова читал и прочитал все «Debats», хотя поверхностно, и прочитал вчера и ныне, утром Фейербаха до 180-й страницы, и как сначала все соглашался, так с того времени, как стал он говорить о значении божественности слова, тайны создания из ничего и т. д., не стал соглашаться; почему — напишу в другой раз, когда все дочитаю.
/2-го [марта], суббота. — Утром встал в 6г/\. и стал читать Фейербаха и должен сказать — не слишком с большим вниманием и охотою, а более как бы по обязанности. После, как готов чай, напился и ровно в 8 вышел к Ал. Фед. занести «Debats»; у нега уже новые до 1 марта; я его просил к себе, он хотел придти. Пошел в университет, получил письмо от своих; когда швейцар позвал, я подумал, что это из редакции. Как думаю расположить свое время до вторника: ныне вечер и завтра утро — дома, буду читать Фейербаха; если успею дочитать, завтра же отнесу, если нет, чта скорее, — как случится, — в понедельник или вторник, т.-е. в понедельник, если Константин Воронин будет все нездоров. Вечером в воскресенье буду у Вас. Петр., отнесу «Debats», если можно будет отнести Фейербаха, то пойду к нему в 4, от него в 6V2, если нельзя — к нему в 6V2 или в 7, от него в 10, как обыкновенно. В понедельник, если не буду в воскресенье у Вольфа или Иванова (скорее, что не буду, а ныне буду у Вольфа), то буду непременно у Вольфа, все равно, буду ли или нет у Ворониных. А что вообще сказать о планах относительно будущего — я ничего не знаю теперь: жду, чем кончится история о необходимости воспитания, по-еле почти до пасхи — там приготовления к экзаменам, там экзамены (готовиться особенно к Срезневскому, — много, кажется, должно будет списывать), а что на вакацию делать — не знаю, может быть, писать на медаль.
(Писано в среду 16-го, в 10 ч. вечера.) — В субботу, когда пришел из университета, читал «Debats — или нет, не «Debats», а Фейербаха; вечером был Раев, просидел почти до 11 [часов].
13 [марта], воскресенье. — Утром до 4 вчера читал все Фейербаха и прочитал все. Как прочитал, пошел к Вас. Петр., отнес шесть первых номеров «Debats», т.-е. до 23 числа февраля, которые уже прочитал, и шел к нему с намерением уйти к Славинскому и Ханыкову; может быть, и не пошел бы, но Корслкин прислал мне польские стихи, которые я взялся перевести в понедельник Срезневскому, поэтому должен был достать лексикон у Сла-винского. Итак, к В. П. пошел как можно ранее. Над. Ег. не было дома, мы просидели до 7 почти, поэтому я вышел и пошел; в воротах встретилась Над. Е., которая воротилась домой и которой вздумалось, что я ухожу, увидевши ее, хотя это было невозможно. Вас. Петр, сказал, что она об этом [будет], плакать или во всяком случае будет недовольна этим. У Славинского лексикон польский взял Корелкин. Итак, я к 8 часам отправился к Ханыкову. У него был один студент и один статский молодой человек, который очевидно был глупее всех нас. Студент несколько похож на человека, т.-е. даже очень много, но не так умен, как Ханыкон. У них просидел до 11 часов; должно снова пойти, потому что хочется взять книг.
14- го [марта], понедельник. — Утром отправился к Корелкину, взял у него лексикон и пошел в университет приготовляться. У Срезневского переводил хорошо, читал — нет, хотя думал, что прочитаю порядочно. Из университета, хотя Воронин болен, все-таки зашел к Вольфу, взял кофе и просидел до 6г и уж почувствовал как-то нехорошо в желудке, так что уходил на двор туда в переулок. Когда шел домой, несколько ныли зубы, — должно было раньше пообедать, после чистить, потому что натощак нехорошо; я сделал наоборот: чай был подан, я обедать нс стал, а стал чистить зубы и расстроился, так что стало тошно и я поправился хорошенько только через полчаса или более. После читал «Debats»; думал и о том, не написать ли чего Никитенке, но уж было поздно. Хорошо. Да, тем более не захотел, что думал, что будет читать о синонимах Корелкин, и так в самом деле было. — Подают ужин, после уж.
(Писано в четверг 17-го, в 11V2 утра.) — Вчера сел писать, потому что щемило сердце потребностью любви, поэтому я и сел, но не успел дописать до тех пор, как хотел, поэтому продолжаю теперь, потому что еще час почти до того времени, как должно будет идти в университет.
15- го [марта], вторник. — Утром у Никитенки на лекции, вхожу — сидит Вас. Петр, в аудитории. Поговорили втроем с Корел-киным, я довольно резко. Вас. Петр, не остался на* лекции, а ушел в 14-ю линию Васильевского острова, где нужно переводчика, но сказали, что уж занято место. Мы остались. Корелкин стал читать о синонимах русского языка и говорил, что русский язык [богат], і стал говорить, что нет; Никитенко заступался за Корелкина, за русских писателей, за Державина и проч. Я все говорил, — я думаю, больше половины лекции прошло в том, что я все доказывал, что русский язык еще решительно не развился, что поэтому богатств в нем гораздо менее, чем во французском, немецком, что богатство этимологических форм в сравнении с этими языками ничего не значит, потому
Сначала разговор был о внешнем — о разговоре В. П. с нами перед лекциею у Никитенки, о Никитенке, о политике несколько, о 3 № «Современника», который Вас. Петр, принес, — там была статья об университетах, где говорится, что разврат не в сочинениях древних, классических писателей можно почерпнуть, а разве в сочинениях Виктора Гюго и ему подобных136. Вас. Петр, спросил, что ж писал этот Виктор Гюго и что за особенная развратность в его сочинениях? Я и пустился толковать о В. Гюго, рассказал, что знал о его драме IViarion Deiorme и Лукреции Борд-жиа, сначала о М. Делорм: сказал, кто такая была она, что любовница Людовика XV, когда он [был] старик, гадкий, что это была женщина просто развратная, негодная, просто негодная, не то, напр., что первая любовница Людовика XIV графиня Ла… (позабыл фамилию, та, которая пошла в кармелитку) 137, которая любила короля, была женщина, заслуживающая всякого уважения, достойная, весьма достойная, а это была просто беспутная женщина. Все это "рассказывал я подробно, как знал, со своими суждениями, которые более, чем в отдельных фразах, — высказывались в самом рассказе, в самом изображении фактов и хЪде мыслей, как изображалась эта Делорм, этот l’Ange*, лоретка, на самой низшей ступени, на которую может стать женщина, — и вдруг она в кого-то влюбляется, и любовь эта решительно преобразует, очищает ее; одним словом, говорю я, основная мысль этого создания та самая, которая выражена в стихотворении Гюго же «Не насме-хайтеся над падшею женой» и т. д.; передал по-своему содержание и смысл этого стихотворения и то, как нужен только луч солнца золотой, чтоб заблистать ей опять. Потом стал говорить о Лукреции Борджиа, что она была по, истории, в каком веке она жила, какие тогда были нравы в Италии в высшем обществе, как она была полным воплощением их, наконец, что говорят о ней самой, о связях ее с братьями и отцом и, наконец, о том, как представляется она у Гюго. (О Делорм я вычитал в какой-то повести «Библиотеки для чтения», кажется, или нет, «Отеч. записок», переведенной с французского, где еще молодой парижанин дает эту книгу молодой женщине, та после сжигает ее, чтоб не увидели у нее такую книгу, в духе Ж. Занда, а может быть и ее повесть; а о Лукреции Борджиа, кажется, в «Телеграфе» |а8, который брал у Левитова в Саратове, в критике G. Planche на эту драму.) Наконец, сказал: «Вот видите, основные мысли, как видите, в высочайшей степени нравственные и глубокие: истинная любовь очищает, возвышает всякого человека, как бы низко ни спустился он, совершенно преобразует его, — это Делорм. А Борджиа — зло носит в самой себе, свое наказание, свое мучение. Конечно, — говорю я, — эти мысли изложены пластически в сценах бурной вак-ханской оргии на сцене, так что большинство, пожалуй, и скажет, что это безнравственно, но в сущности это вовсе не то, и когда В. Гюго был бы безнравственным? Он весьма рано женился, потому что вот его сыну столько-то лет, тогда-то кончил он курс и был увенчан вместе с сыном Гизо, а он страстно любит свою жену и детей и сам прекрасный семьянин».
Таким образом говорил я, вероятно, более получаса, как обыкновенно заговорился, т.-е. как-то разгорячилась голова и стал какой-то помешанный несколько, т.-е. как после трубки или когда встаешь, долго лежавши, когда кровь в голову, и между тем думал: «Верно я наскучил Вас. Петровичу». Когда я кончил, тут-то собственно и начался разговор, слишком для меня занимательный и волнующий, или лучше — щемящий мое сердце, но об этом после, а теперь сажусь есть, потому что должен, потому что поздно ворочусь: в 5г час. уже ведь должен быть у этого Ната-или Напа, как его зовут. Теперь ровно 12.
(Писано у Фрейтага в пятницу.) — Когда я кончил, он сказал: «Как я ошибался в вас, — я думал, что у вас воображение ничего
Ангел.
нс раскрашивает, что вы смотрите на вещи положительно и холодно, напротив — у вас сердце горячее». Мне хотелось поехать по этой открытой мне дороге, объясниться, и хотя не вдруг, но дошел почти до конца. «Это так может казаться, — сказал я, — оттого, что я совещусь говорить об этих вещах, а уж что и говорить, как воображение мое расцвечивает вещи; ну, конечно, есть вещи (и я думал о любви к женщине в это время; он понял, о чем я хотел сказать, и после сказал об этом), которые бывают с другими в 15–16 лет, а со мною теперь только хотят быть, и, конечно, оттого, что позднее, будет только сильнее и хуже; но что касается, напр., хотя до славы, так нечего и говорить, как я тут далеко заносился воображением (и я, конечно, думал, о своем perpetuum mobile), я думал о том, что уж нельзя назвать и славою, а я не знаю, как»… — «Да, — сказал он, — скажите, как же я думал, что вы слишком холодны и равнодушны к женщинам, а у вас сердце чрезвычайно’ любящее и так и готово вспыхнуть, ведь вы об этом намекали?»— «То-то и есть, что об этом». — «Скажите же, как вы были до сих пор? Что скажете о чисто физической стороне этой любви? Я думал, что вы слишком холодны и не знаете этого». — «Нет, — сказал я, — это началось во мне так рано, что не только удовлетворять нормальным образом, но и онанизмом было почти невозможно. Не знаю хорошенько, как именно рано, но в конце 15-го или начале 17 года, не знаю теперь хорошенько, я уж думал, что имею право подсмеиваться над теми, которые увлекаются этими вещами — у меня уже прошло и остыло большею частью». — «Ну, а ведь вам никогда особенно не нравилась ни одна женщина, особенно? не производила на вас впечатления?» — Я прямо не стал говорить об этом, чтобы не сказать ничего о Над. Ег., а стал объяснять, как это могло быть: «Вот видите, когда я жил в Сара^ тове, во-первых, я решительно не знаком был ни с кем, решительно ни с кем, и должен сказать, совершенно не видел женщин; а потом ведь должно сказать, что я ведь слишком близорук, так что должно сказать, что я, до самых тех пор, как надел очки, настоящим образом знал в лицо только папеньку, маменьку и товарищей, вообще только тех, с которыми целовался, потому что на полтора аршина я уже ничего не могу различить в лице. Вообразите, что я, напр., настоящим образом узнал Ив. Гр. только уж по приезде сюда. Так видите, мне не могла понравиться ни одна женщина, потому что я ни одну не мог видеть в лицо». — Я говорил это довольно подробно, так что говорил об этом с четверть часа. Когда я кончил, он сказал: «Да, вам предстоит еще огромная деятельность на этом поприще… В самом деле, человек необыкновенно много живет в то время, когда любит. Да, вот, в самом деле, когда я вспомню про свою первую любовь, про любовь к Катеньке Ранковской… Ну, а остальные уже скверные, но все-таки это самое счастливое время моей жизни». — И он начал рассказывать о своей любви к Катеньке Райковской; после, заговорившись, стал говорить и о других. Я слушал с тоскою сердца, напряженным вниманием и большим интересом, как по самому содержанию и потому, что это относилось к нему, а все, что относится к нему, имеет для меня почти такой же вес, как и то, что относится собственно до меня. Что помню, то стану писать.