Полное собрание сочинений. Том 1. В соболином краю
Шрифт:
Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и красивая жизнь простой деревенской женщины.
Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость у отца: увлекся церковным пением, забросил хозяйство. Настя встала за соху — попробовать, да так и осталась на пашне.
Умер от болезни отец, а мать после него — от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек и Настю позвала:
— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Дюже трудно будет, тогда — в приют, а пока силы есть — не дай пойти
День за днем, год за годом: пашня, покос, молотьба; зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охотилась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.
Незаметно, как июньская сенокосная пора, прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, все с мужиками в поле: пашня, покос, молотьба, охота…
Повырастали сестры, попросили благословения замуж. Брат тоже женился, в Москву уехал… Выполнена материнская заповедь — пора бы и о себе подумать. Поздно! Уже не Настей, а Антонихой зовут ее в селе. Да и трудно было менять проторенное русло жизни: землю полюбила, к охоте пристрастилась.
За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери».
После, двадцать лет подряд, выбирали эту почти неграмотную женщину народным заседателем.
И нет на селе человека, который сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.
Первой вступила в колхоз. И по селу пронеслось: «Антониха записалась». И уж не надо было агитировать мужиков.
Вынесла все тяготы первых лет жизни колхоза: опять пахала, косила, молотила, воевала с кулаками. Была лесничихой и председателем сельсовета…
Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад — у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-терки. Не далее как три года назад своими руками новую избу поставила.
В сенях этой хаты пахнет мятой и какими-то лесными травами. Приглядевшись, в темном углу можно заметить нанизанные на нитку грибы, олений рог, гроздья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые на досках… Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и речка давно уже стали для нее вторым домом.
— Скучно в лесу одной-то? — спросил я.
— О, милый, нешто я одна! Гляди-ка, сколько птичьих голосов, сколько шорохов кругом…
И на реке тоже хорошо. Умирать буду, закажу, чтобы на круче похоронили, чтобы лес и воду было видно… Для меня лес и речка — что песня. Так-то вот, человек хороший.
— А что, Антоновна, и вправду плавать не умеешь? — напомнил я разговор при первой встрече.
— Истинно. Не держусь на воде. Сколько ни училась, не держусь, и все.
— А если лодка перевернется?
— Случалось. А я минуты две могу без воздуху. По дну
Дома из пустого кованого сундучка Антониха достала связку пожелтевших бумаг.
— Помоложе была — на волков ходила. Вот взгляни, карточка… А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охотницей числилась. Перед войной позвали в город меткость испытать. Машина там маленькие тарелки вверх швыряла. Охотники по им и лупят. Я, кажется, одну только пропустила. Премию пятьсот рублей дали… Теперь уж не тот глаз, и рука тяжела стала, — вздохнула Антониха. — Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать.
Такова, если рассказать коротко, биография Антонихи, Анастасии Антоновны Трофимовой.
А вот несколько более подробных страниц из этой трудной, честно прожитой жизни.
Год 1933-й. Темная февральская ночь. В заснеженном поле у стога — две темные фигуры. Холодно и неуютно. Люди то спрячутся от ледяного ветра, то вдруг начнут быстро ходить, поколачивая валенками. Двое караулят картошку, спрятанную с осени в ямах. Нельзя не караулить — голод, воруют, кулаки не дают молодому колхозу встать на ноги. На прошлой неделе огребли одну яму. Картошку, правда, не увезли, а бросили на морозе, чтобы на семена не годилась.
Долго тянется холодная ночь. Хочется людям положить ружье, глубже втиснуться в старую солому. Глаза слипаются от усталости, но нельзя спать: сами вызвались сторожить…
Фыркнула лошадь.
— Кто там?
Двое в полушубках копают землю… Выстрел вверх. Еще выстрел. Испуганная сова слетела с соломы. А у стога схватка. Нет, не четверо дерутся. Один струсил, побежал, утопая по пояс в снегу. Убежал тот, кто сам вызвался караулить. Убежал, оставив товарища… А двое в полушубках швырнули в снег ружье, схватили с саней лом…
— Ну что, кажется, кончено? — хрипло сказал один.
Бандиты прыгнули в сани и хлестнули лошадь… Яма с картошкой не тронута, зато у стога остался лежать окровавленный человек.
Бандиты ошиблись, посчитав, что прикончили сторожа. Человек очнулся и, оставляя кровавый след, пополз к деревне. Навстречу уже бежали колхозники.
— Скорее в погоню. Мы найдем их! Я выстрелила в сани, дробь обязательно следы оставила… — и Антониха потеряла сознание.
Бандитов поймали, а у Антонихи памятью об этой февральской ночи остались рубцы на голове и сломаны ребра.
— Живуча! — глянув на нее, со злобой сказал на суде один из бандитов.
Год 1942-й. Вал огня катился через Дон. От села остались на белой горе одни трубы. Кто не успел переправиться на левый берег, спрятался в погребах. Сидели, не вылезая, потому что небо смешалось со степью: казалось, самая земля горела над Доном. Потом притихло, и на бугре замелькали зеленые куртки немецких солдат. Ночью в крышку погреба на крайней речной улице кто-то осторожно постучал.
С фонариком в руках в яму спрыгнул забинтованный, перепачканный гарью молодой лейтенант.