Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья
Шрифт:
(Это не насмешка, напротив — это самое мягкое изложение бессмыслиц науки. Чтобы быть точным, надо прибавить к этому: Наполеон — герой, добр; Наполеон — дурак, злодей; Александр добрый, и хитрый, и обманщик и т. д. Что бы ни было — это одно, что говорят историки. Как ни странно, может быть только в этих лицах возможно уловить смысл истории и, может быть, в них он выражается.)
* № 335 (рук. № 102. Эпилог, ч. 2, гл. I—III). 1626
Третьи историки, делая уже самое сильное, крайнее умственное напряжение, мерилом хорошего и дурного берут благо человечества, прогресс, цивилизацию.
В
Не входя в рассмотрение того, действительно ли благо человечества зависит от парламентов, неоплатных долгов, железных дорог, телеграфов, школ и книгопечатания, мы видим, что века тому назад так же, как теперь верят в несомненность блага цивилизации, верили несомненно в благо распространения мессии [?], католичества или протестантства, что в настоящее время есть независимые умы, которые так же разумно, как друзья цивилизации доказывают пользу ее, доказывают ее вред, мы видим, что и мерило прогресса и цивилизации есть столь же непрочная и личная мера, как и мера того монаха, не хвалившего государя за то, что угнетали его монастырь.
Мерило цивилизации общечеловеческого блага уже потому невозможно, что, допустив знание этого блага, уничтожается движение истории, сама жизнь. 1627
Ни мерило личного блага, ни блага народного, ни блага человеческого (малого количества известного нам человечества) не удовлетворяют разума. Первый прием истории — оценки событий, осуждения или оправдывания исторических деятелей, смотря по предвзятой мере — неверен и служит источником дальнейших заблуждений. 1628
Причина заблуждения лежит в признании в прошедшем произвола личности. Свободная воля, произвол есть только мираж настоящего. Совершив известный поступок в известный момент, человек не может повторить того момента, в который был совершен поступок, и потому не мог поступить иначе. Только в момент настоящего, в который он совершал поступок, у него было сознание возможности совершить или не совершить его и потому он был свободен только для себя. Но для наблюдателя, рассматривающего его поступок в связи с общим движением, каждый поступок его закован временем, и представление о том, что человек мог или не мог в тот момент совершить или не совершить тот поступок, важное для психологии, не имеет значения для истории.
Я убежден, что я свободно говорю в 1629 минуту гнева, но через час мне уже яснее, что я говорил под таким-то влиянием. Глядя на поступки свои за годы назад, я еще яснее вижу причины моих поступков.
В прошедшем мираж свободы исчезает и действия людей остаются навеки неизбежными актами, закованными временем. И чем дальше развивается перед нами 1630 холст прошедшего, тем очевиднее сглаживаются личные произволы и тем очевиднее выступают те правильные, бесконечные узоры, которые составляют историю.
Из этого срединного воззрения, в особенности в последнее время при всё увеличивающемся обилии матерьялов, вытекают бесчисленное количество неясностей, противуречий и вопросов, которые тем более становятся неразрешимыми, чем далее подвигается история на избранном ею пути.
Противуречия, неразрешимые вопросы эти с особенной яркостью бросаются в глаза при изучении недавнего, изобилующего матерьялами последнего героического периода истории — Наполеоновских переворотов в Европе.
[ Далее
1631 Число исторических матерьялов о Наполеоновском времени — громадно. Все истории того времени могут быть разделены на три отдела: 1) записок отдельных лиц, 2) истории отдельных народов и 3) общих историй того времени.
В первом отделе мы находим самое большое разнообразие не только воззрений на смысл событий, что хорошо, что дурно, но и бесчисленное количество противоречий в описании самых фактов. Но во всех одинаково описывается деятельность нескольких лиц за этот период времени.
Во втором отделе истории народов-государств за это время встречается то же разноречие и то же исключительное объяснение событий деятельностью Александра, Наполеона, Метерниха и т. д. Лучшие 1632 два большие 1633 сочинения этого отдела для Франции написаны Тьером и Lanfrey. 1634
Один считает все действия Наполеона мудрыми и добродетельными; другой считает те же действия глупыми и порочными. В самом описании действий встречается постоянно полное противуречие. Один говорит и доказывает, что это было, другой говорит: никогда не было или было совсем иначе. Один говорит что такое действие принесло пользу, другой говорит и доказывает, что оно принесло вред. То же самое видим в описаниях деятельности Александра. При разногласии этом историков весьма легко заметить, что основание разноречия лежит в личных свойствах и особенностях историка. Французский историк скрывает всё постыдное для французов. Русский скрывает всё постыдное для России. Французский республиканец старается выставить силу республики. Бонапартист — силу и величие Империи и т. д. 1635
Эти два отдела истории не только не дают каких бы то ни было ответов на занимающие нас вопросы, ибо всё значение истории видят в деятельности нескольких лиц, не показывая нам связь этих лиц с массами, но взаимно уничтожают даже и те неудовлетворительные ответы, которые они дают нам о деятельности этих лиц и их значении.
Замечательное противуречие этих историков не только в описаниях побуждений и последствий действий Наполеонов и Александров, но и в самых действиях, причина которых, лежащая в личном произволе историка, становится очевидна и заставляет искать другого объяснения.
Обращаемся к третьему отделу общей, научной истории — Шлоссера, Гервинуса. Историки этого рода описывают нам также деятельность Александра и Наполеона, как производящую события, но вместе с тем в число деятелей истории вводят и другие лица — министров, дипломатов, журналистов, генералов, дам, писателей, которые тоже, по их мнению, влияют в историческом движении масс.
В этих историках разногласие в описании самых фактов и в суждении о них, основанное на личном произволе историка, хотя и не в такой грубой форме, встречается так же, как и у историков первого разряда. Кроме того чувствуется, что признание участниками исторических событий министров, дам, писателей, основывается столько же на убеждении о действительном влиянии этих лиц, сколько на том обстоятельстве, что эти участники оставили по себе письменные памятники. Так, хотя и весьма вероятно 1636