Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны
Шрифт:
Получив недельный отпуск, Борис домой не поехал, а появился на фронте. Шестнадцать лет! А был настоящим солдатом. На Курской дуге нам загородила дорогу пулеметная точка в железобетонном колпаке. На ровной, как стол, нейтральной полосе к ней невозможно было подобраться. Косит и косит. Пробовали по щели бить из противотанкового ружья — бесполезно.
Собрались, крутим мозгами — что делать? Борис между тем через перископ изучал местность вокруг колпака. И вдруг докладывают: «Польша с «лимонками» пополз к колпаку». Как пополз, если вокруг ни единого бугорка, ни единой лощины?! Я прильнул к
Напереживались мы страшно. Но мальчик-с-пальчик точно кинул свои «лимонки». Пулемет замолчал.
Я на три года был старше Бориса. Он показал мне письмо: «Папа, я на Курской дуге. Сегодня уничтожил дот немцев…» Вот такая история.
В.: Ну, а вам приходилось решать нравственные задачи?
О.: Было. Представьте солдат, отрезанных в зимней степи от снабжения. Я шесть дней с голодухи по-большому не присаживался. И вот наконец еда. Дали по целой буханке хлеба.
Старшина умоляет: «Ребята, сначала корочку сосите, не ешьте много — помрете». Ну, я отрезал ломоть, остальную буханку — в «сидор». Но есть охота смертельно. Полез за буханкой, а ее нет. Исчезла! Вся рота заволновалась, загалдела.
На шум подошел командир батальона. Узнав, в чем дело, достал пистолет: «Расстреляю негодяя. Ищите!» Все развязали мешки, кое-кто содержимое высыпал. А один медлит. Я все понял. И скорее к нему. Запускаю руку в мешок — две буханки! Все напряженно ждут. Я выпрямился и доложил: «Хлеб не обнаружен!» Глаза комбата, все, конечно, понявшего, мне сказали: «Молодец!» Пистолет он с облегчением спрятал и быстро ушел. Никто не укорял вора. Все отрезали мне по ломтю хлеба. А парень лежал на плащ-палатке вниз лицом и вздрагивал…
И вот ведь какие бывают на войне завитушки, недели через две этот малый был ранен осколком в грудь, а мне пришлось на волокуше в санроту его тянуть. Волоку в темноте. Раненый без сознания, воздух в груди свистит. Воронки, окопы, темень. От голода живот свело. Думаю: не жилец ведь, умер бы по дороге — мне облегченье, к приехавшей с кашей кухне вернуться успею. Вдруг слышу:
— Мансур…
Нагнулся. Жив. Умоляет:
— Мансур, пристрели. А не можешь — брось. Я бы бросил. Э, думаю, ты бы бросил, а я не брошу. Как это я жить буду, если брошу. Дотащил, сдал санитарам. Мысль работала так: я не бросил и меня не бросят.
В.: Приходилось, следуя этому правилу, рисковать жизнью?
О.: На войне это обычное дело. Оттого-то люди так прикипают друг к другу. Ничего нет крепче привязанности, рожденной сознанием: спас мне жизнь.
Под Сталинградом в полосе нашей 293-й стрелковой дивизии действовала 69-я танковая бригада. Загорелся танк, за которым наша рота следовала в атаке. Мне показалось, сама броня в нем горит, словно была не стальная, а деревянная. Водитель выскочил, как факел, катается по земле, сбивает пламя.
— Спасите полковника!
Но каждый старается обогнуть танк: он вот-вот взорвется. Хочется и мне проскочить мимо, кто упрекнет — в наступленье идем. Но что-то меня останавливает.
Броня скользкая, шипит под мокрыми варежками. Ни скоб, ни выступов. Из люка пахнуло в лицо горячим дымом. Я чувствую, в рукав шинели вцепились руки. Никогда еще таким тяжелым не казалось мне человеческое тело… Свалились мы с полковником на милую землю. У него обе ноги перебиты. Закопченный, возбужденный. Тащу его по снегу подальше от танка. Взрыв. Башня поднялась метров на пять, кувыркнулась, как кепка, в воздухе. Железки с неба посыпались. Полковник меня обнял.
— Сынок, не забуду! Фамилию записал. Пистолет дал на память. Тут санитары появились. А я побежал своих догонять…
Через три десятка лет маршал бронетанковых войск Олег Александрович Лосик, в те дни воевавший под Сталинградом, поможет мне установить личность полковника (оказалось — подполковника). Им был батальонный комиссар 69-й танковой бригады Г. В. Прованов. Потом окончательно выяснилось: Г. В. Прованов считается сгоревшим в танке. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Полагаю, танкисты, наскоро осмотрев после боя взорвавшийся танк, пришли к выводу: комиссар погиб.
Что произошло там, в степи? Накрыло ли раненого вместе с санитарами артобстрелом или что-то еще случилось? Война многое навечно похоронила. Но я тот день помню — не рядовой эпизод в жизни. Однополчанин Иван Евстигнеев до сих пор пишет мне из Башкирии, тоже вспоминает и все горюет, что не дождался я награды тогда. Признаюсь, я и сам тогда о награде думал — молодость! А сейчас даже вспомнить о мысли той стыдно. Самая большая награда для человека — остаться после той страшной войны живым. Я часто думаю: почему остался? Наверное, везение. Наверное, голову не терял во время опасных моментов. В Бога я не верю, но берегла, наверное, и какая-то высшая справедливость: за добро судьба платит тебе добром.
В.: Мансур Гизатулович, расскажите: как в окопах приняли знаменитый приказ № 227?
О.: Это был суровый приказ. Он появился, когда отступление докатилось до Волги. И был он сильным отрезвляющим средством — «Ни шагу назад!». Приказ был прочитан во всех подразделениях. Слушали его молча. И мысленно одобряли.
Приказ остановил людей. Появилась уверенность в соседях справа и слева — не отступят. Все как-то сразу стабилизировалось и окрепло. Хотя и непросто было сознавать: сзади тебя — заградительный отряд.
В.: И как действовали эти отряды?
О.: Я не знаю случая, когда бы в отступающих стреляли. Под «новую метелку» в первые недели после приказа попали виноватые, а кто-то и не очень виноватый. Меня, помню, командировали из роты наблюдать расстрел семнадцати человек «за трусость и паникерство». Я обязан был рассказать своим об увиденном. Видел позже и заградительный отряд при обстоятельствах весьма драматических. В районе высот Пять Курганов прижали нас немцы так, что драпали мы, побросав шинели, в одних гимнастерках. И вдруг наши танки, а за ними лыжники на веревках — заградительный отряд.