Полное собрание сочинений. Том 20. Золотые закаты
Шрифт:
Но было ясно: на ракушках долго не продержаться, надо пытаться вырвать у океана что-то существенное. И вот на удочку наконец попался не очень крупный, килограммов на восемь, тунец. «Считаем, это был самый счастливый день в нашем не очень счастливом плавании».
Наелись досыта. И в этот день Максим сказал: «Отец, я хочу жить».
С того момента за жизнь стали бороться оба Медведева.
Поржавевшие крючки с Амура ломались. Надо было что-то придумать взамен. В моторном отделении шхуны старший Медведев обнаружил моток стальной нержавеющей проволоки. «Из всего, что было запасено и что оказалось на шхуне случайно, это проволока толщиной
Но уловы были нерегулярными. Поев однажды досыта, три-четыре дня приходилось быть без еды и опять опускаться за борт с сумкою для ракушек.
Пищу вначале поглощали сырой, но отыскался способ ее варить. Разломав компас, извлекли увеличительное стекло. Пропитав горючей жидкостью плоские ткани от старой куртки, стали на этот фитиль фокусировать солнечные лучи. И огонь появился! Газа в баллоне для печки уже не было. Устроили печь из ведра. Прорезали в нем дверцу и, обращая в топливо все, что было на шхуне из дерева, стали щепками «печку» топить, ставя наверх другое ведерко с варевом. Смастерили из нержавейки еще острогу, приспособив для рукоятки трубку от поручней шхуны. Теперь рыбу можно было подстерегать с новой снастью.
Шхуна и все, что крутилось возле нее, интересовало акул. Однажды в одну из них Владимир Иваныч с расстояния в один метр выстрелил. Но странное дело, то ли вода обессилила пулю, то ли тело у акул крепкое, но рыба даже не вздрогнула и продолжала плыть, как плыла. Второй выстрел дал такие же результаты. Гнулся от удара в акулу и самодельный трезубец. Но надежными оказались крючки.
Акул на крючок поймали несколько штук. Как правило, были они небольшие — килограммов по десять. Но однажды у борта появились хищники крупные. В одной было не менее ста килограммов. Но и в три раза меньшая тоже казалась немалой. И эта меньшая заглотила крючок!
Леской служил стальной тросик. Но акула его порвала. Пришлось тросик сделать двойным. Однако эта прочная снасть простаивала. Больше акулы не появлялись.
Зато — подарок судьбы! — однажды у самого борта увидел Максим черепаху. Она вела себя странно — пыталась цепкими коготками подвижных лап удержаться за борт. Как видно, любопытство ее разбирало. А может, важно было подержать черепахе голову над водой — подышать. Людей черепаха не испугалась. Ее жадно схватили за лапы, подняли на борт. Весила черепаха килограммов семь-восемь.
И все до грамма пошло в ведро с варевом — превосходное мясо, кровь и кишки. «Даже панцирь — не затвердевший, он строгался ножом — мы поджаривали и грызли. Голод мучил нас нестерпимо и хотелось хоть чем-то набить желудок».
Тут, в рассказе, время спрессовано. Добыча перечисляется одна за другой. Реально же между уловами иногда проходило несколько дней, а то и неделя. Приходилось опять обращаться к ракушкам. «Мы слабели и теряли присутствие духа. Иногда, сидя рядом, вместе плакали».
Я спросил, мучила ли отца ответственность за сына, который не очень обдуманно был вовлечен в плаванье? «Тысячи раз! Каждый день! Эта мука была для меня нестерпимой…»
Кульминация драмы — день, когда отец почувствовал: «Заболел — явное воспаление легких. Температура была под сорок. И если бы не Максим, предпочел бы разом все кончить — акулы в мгновение ока бы разорвали». В эти страшные минуты написал отец завещание сыну,
На шхуне было довольно лекарств. Но антибиотики, нужные в этот момент, оказались истраченными в Индонезии — ими лечились приютившие русских островитяне. Максим, разорвав «завещанье» отца, в хаосе оберток обнаружил три уцелевшие таблетки тетрациклина. «Две таблетки я выпил сразу и смог уснуть. Проснувшись, выпил еще одну, и произошло чудо — температура спала. Я чувствовал себя слабым, но одолевшим болезнь. И дня четыре спустя снова полез за борт отдирать спасительные ракушки».
Обязанности на шхуне делились так: отец охотился, сын кашеварил и чинил паруса. «Починка парусов стала для нас ежедневной работой. Мы находились в полосе штормов, и паруса каждый день рвались. Из нужных вещей на борту более всего необходима была нам швейная машинка».
Но с хорошей погодой терпящим бедствие становилось еще тяжелее. «В штиль шхуна совсем переставала двигаться, и это сводило с ума. Движенье рождало надежду пристать к земле. Стоять же было невыносимо».
Шли день за днем, неделя за неделей, и не было никакого просвета в мученьях. «Во время штиля иногда ощущалась потребность в каких-нибудь звуках. Однажды нам показалось, что слышим работу дизеля. Подводная лодка? Жадно вглядывались в гладь моря с надеждой — может быть, покажется перископ. Нет, ничего не было. И даже звуки утихли. Возможно, это были галлюцинации».
Иногда, особенно после сносной еды, приходила надежда. «Мы ведь живы и, стало быть, еще половим рыбу в Татарском озере!» (Озеро в пойме Амура.)
По ночам они иногда наблюдали за спутниками. Яркая звездочка появлялась аккуратно через час с небольшим. «Представляя, что на космическом корабле — люди, мы им завидовали: делают осмысленную работу, за ними следят, если надо, придут на помощь, по радио что-нибудь скажут…»
Встречались ли корабли? Встречались, но без последствий для терпящих бедствие. «В бинокль мы видели: на борту обратили на нас вниманье, безусловно, видят наши отчаянные сигналы о помощи, но спокойно идут своим курсом. У каждого график, да и не хочется связываться неизвестно с кем. Есть и такая сторона у прославленного морского братства».
Некоторые корабли они наблюдали издалека. Маленькую «Кавасаки» могли и не видеть. Но однажды китайское судно остановилось. «Мы подумали: спасены! Ветер мешал нашей шхуне подойти к кораблю. А с него никто к нам на помощь не шел. Спешно спустили со шхуны «тузик» (маленькую лодку) и, немощно двигая веслами, сами направились к сухогрузу.
А он вдруг вспучил воду винтами и пошел своим курсом». Боясь, что шхуну оттянет ветер, двое страдальцев выбивались из сил на веслах. Сами на борт сумели подняться, а «тузик» пришлось привязать у кормы. За ночь его размотало до щепок. Это был один из самых горестных дней в пятимесячной одиссее.
И опять терзания голодом. Максим: «Отец увлекся охотой на чаек. Раньше этих спутников мы ругали. Они пачкали паруса. Теперь же мы заклинали, чтобы чайки садились и желательно на борт или на рубку». Непуганые птицы держались беспечно — «глядели куда-то вверх, и, если не делать резких движений, можно было, подкравшись, птицу схватить». Пять раз старшему из команды это вполне удавалось.
В начале беседы с Медведевыми я спросил: будь на борту кошка или собака, веселее бы плавалось? Собеседники лишь рассеянно улыбнулись: «Какое веселье, без колебания мы бы их съели».