Полное собрание сочинений. Том 24

Л.Н. Толстой

Ренан, напр. («Апостолы», стр. 381), говорит:

Безусловная вера есть нечто совершенно для нас чуждое. Вне положительных знаний, имеющих, так сказать, осязательную точность, всякое мнение в наших глазах может иметь лишь приблизительную верность, заключая в себе часть истины и часть заблуждения. Часть заблуждения может быть сколь угодно малой, но она никогда не сводится к нулю, раз дело касается предметов нравственности, которыми затрагивается вопрос искусства, языка, литературной формы, личных отношений. Совершенно иначе смотрят на вещи люди узкого и упрямого ума, — каковы восточные люди. Глаз их отличается от нашего; это глазурный глаз мозаичных фигур, тусклый, неподвижный. Они могут видеть лишь... и т. д. и т. д.

т. е. он говорит, «мы ни во что не верим, и мы обо всем судим. Мы правы, а тех, которые верят, тех

мы обсуживаем». Мы так привыкли к этому научному сумбуру, что нас и не поражает такое изречение, а ведь если это разобрать, то это бред сумасшедшего, который говорит: я царь, и все, кто не признают моего царства, те ошибаются.

Человек, который ни во что не верит, тот ничего не знает, тот человек духовно больной. А ученый во всей книге высказывает это и прямо заявляет. Он во всех книгах своих часто с сочувствием говорит об учении Христа, а потом вдруг с высоты какого-то невысказанного им принципа осуждает учение Христа. Да если кто-нибудь что-нибудь говорит, то он что-нибудь знает; что же он знает? Напрасно ищешь ответа. «La critique et la science».[15] Да что такое la critique et la science? Высоким слогом выражаясь, так, как они сами бы сказали про свое дело — наука, история и историческая критика есть одна из сторон всеобщего, преемственного человеческого знания, постоянно нарастающего и освещающего человечество. Отрасль, которой мы занимаемся, есть история жизни человечества, образования его отношений народных, государственных, общественных, образовательных. Отдел, которым мы занимаемся, есть история развития религий. Частный случай, которым мы заняты, это развитие христианства. Прекрасно. Первый вопрос: преемственность человеческого знания одна или несколько? Индейское, китайское знание, кажется, не вошло в нашу преемственность, и оно отрицает нашу. Мне ответят: наша включает или включит в себя всё, потому что она свободная и ищет одного света. Китайцы говорят другое; но хорошо, я соглашаюсь.

Второй вопрос: не слишком ли велик предмет для знания — жизнь человечества. Ведь описать жизнь одного человека не достанет трудов 1000 человек; как же описать всю жизнь человечества? Мне отвечают: есть обобщения форм жизни человечества, их-т мы находим и потом подводим под них явления жизни, сличаем, находим новые законы, проверяем фактами, и такое-то изучение составляет науку истории.

Я спрашиваю: что же эти обобщения форм, в которых проявляется жизнь человеческая, всегда одни и те же, неизменны, абсолютны?

Мне отвечают: да, формы эти — развитие народностей, государств, учреждения их, законы, образование, религия.

Хорошо. Я понимаю эти формы, но не вижу, почему они именно, эти формы, вас занимают. Я знаю еще другие: земледелие, промышленность, торговля.

Мне говорят: и это мы включаем, насколько имеем материалов.

Хорошо; я знаю еще другие формы: воспитание, семейная жизнь.

И это мы включаем. Я знаю еще увеселения, наряды. И это мы включаем. Я знаю еще отношения к животным, к домашним, к диким, знаю еще постройку домов, изготовление пищи. Еще знаю отношения к пространству, живут ли на месте, или ходят с места на место, много или мало. Еще знаю, как распределяют работы; еще знаю, как относятся друг к другу в дружбе и во вражде, и еще и еще до бесконечности.

Если избраны одни известные формы, а до сих пор избраны и успешно исследованы формы государственности, то это происходит оттого, что эти формы настолько нас занимают, что мы считаем их важными, и известные государственные формы считаем лучшими, а другие худшими, так что исторические исследования в этом смысле делаются на основании идеала, который мы имели о государственной жизни.

Исследование других состоит в поверке того, насколько изучаемые явления подходят к тем, которые мы считали хорошими, и всё это возможно по отношению ко всем явлениям жизни человеческой до тех пор, пока у нас есть наивное убеждение в том, что мы в данном отношении знаем наилучшее. Но тут случилась с историками маленькая неприятность. В разгаре своей игры они стали захватывать в свою корзиночку, как ребенок собирает рассыпавшиеся игрушки, всё, что попало: и торговлю, и образование, и нравы, и бытовую сторону жизни (это слово очень они любят), всё это хоть и не влезло в их корзиночку, но не разрушило их игры. Если люди убеждены, что Париж 1880-го года есть идеал бытовой жизни, то можно, примеряя к этому идеалу, описывать всякую бытовую жизнь; но тут в разгаре игры они захватили и религию. Как же! религии есть разные, они различно влияют на жизнь народов: и это игрушка, тащи ее. Но игрушка эта была горячий уголек. Он пожег все игрушки, и ничего не осталось.

И в самом деле, какое ни возьмите явление жизни

людской, если я наивно уверен, что я знаю, как к этому явлению отнестись наилучшим образом, то я могу описывать его во всех случаях, следить за его развитием и упадком; но что делать с религиями — по-русски, с верой? Ведь вера — это не отношение человека к государству, к базару, к подаче голосов, а это то, что он верно знает и на чем вся его жизнь строится; то, из чего вытекает его отношение ко всем явлениям жизни: и к государству, и к семье, и к имуществу, и к увеселениям, и к искусствам, и к наукам, и ко всему. И потому, во-1-х, веру никак не ухватишь и не всунешь в историческую корзиночку, а и всунешь, так нечего с ней делать, потому что о государственном строе можно судить только по тому строю, который я считаю наилучшим, и об образовании и о законах можно судить только по тем, которые я считаю лучшими, так и о религии можно что-нибудь сказать только потому, что я знаю наилучшую, а никто не знает такой.

И вдруг оказывается, что историк говорит, что веры никакой нет теперь, а была прежде, а вера — основа жизни, т. е. историк признается, что он, собственно, не знает, в чем смысл жизни, и потому пропадает и смысл того, что он говорил прежде о другом — и все игрушки сгорели.

Но историки не видят этого, а пренаивно, не зная никакой настоящей религии, судят о религии, о том, из чего вытекает жизнь людская, на основании маленьких проявлений общественной жизни, т. е. государственной, экономической и других.

Так Штраус критикует всё учение Христа, потому что жизнь немецкая расстроится, а он к ней привык

Штраус (стр. 622):

Нельзя не признать, что в том образце, который явил нам Иисус в своем учении и в своей жизни, кое-что было лишь воспроизведением народных понятий, многое лишь слегка обрисовывалось, многое едва только намечалось. Вполне развито в нем было лишь всё то, что касалось любви к Богу и к ближнему, чистоты сердца и личной жизни. Даже жизнь семьи у бывшего бессемейным учителя уже отступает на задний план; к государству его отношение представляется чисто пассивным; к промышленной деятельности, к добыванию средств к жизни он не только сам по себе, из-за своего призвания питает отвращение, но относится явно враждебно, а всё прочее, что касается искусства, красоты и наслаждения жизнью, всецело остается вне его кругозора. И следует признать, потому что этого нельзя не признать, что это существенные пробелы, что мы встречаемся здесь с некоторой односторонностью, которая отчасти обусловливалась своеобразными особенностями в жизни Иисуса. И не того рода эти пробелы, чтобы отсутствовало лишь доведение известного правила поведения до конца, при наличности самого правила; отсутствует прежде всего правильное понятие, особенно в отношении государства, промышленной деятельности и искусства, и было бы совсем безнадежной затеей пытаться представить себе деятельность людей как граждан, стремление к расширению и украшению жизни, пользуясь промышленностью и искусством, — исходя из предписаний или примера Иисуса. В этом случае требовалось некоторое добавление, исходящее от других народностей и вытекающее из других условий времени и состояний образования, и таким добавлением было отчасти то, что уже заключалось в приобретениях такого рода, сделанных греками и римлянами, а отчасти то, что предоставлено было дальнейшему развитию человечества и его истории.

Ренан (Жизнь Иисуса. Глава XI. Царство Божие, стр. 178):

Эти правила, прекрасные для страны, в которой жизнь протекала на открытом воздухе и в ярком свете дня, этот нежный коммунизм кучки Божиих детей, живших согласно велениям своей совести на лоне своего небесного Отца, мог годиться для толпы простяков, каждую минуту убеждавших себя в том, что вот-вот осуществится их наивная мечта.

И глупость эта так заманчива, что как только у человека своих мыслей нет, и он ничего не знает, потому что ни во что не верит, а хочется помудрствовать, так он начинает писать историю религии. Во всех романах мудрые люди всё пишут историю религии, т. е. то, чего нельзя и подумать, т. е. то, что значит — я сумасшедший.

___________

ИИСУС И ЗАКХЕЙ

.

, ,

,

Ka , , ’ .

Ka , , .

.

, , .

, , , , .

, ,

`ap .

Лк. XIX, I. Потом Иисус вошел в Иерихон, и проходил чрез него.

И войдя в Иерихон, Иисус шел по городу.

2. И вот некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый,

И вот один человек, звали его Закхеем, был он начальник откупщиков и был богат.

3. искал видеть Иисуса, кто он; но не мог за народом, потому что мал был ростом.