Полное собрание сочинений. Том 24

Л.Н. Толстой

Никакая притча, кажется, не давала своим толкователям более труда, чем эта.

Вот что говорит церковь (Толк. Ев. Мф., стр. 352, 355):

Если хочешь быть совершенным: таким, который для получения жизни вечной не имеет уже ничего недоконченного, недостающего, для которого нет никаких препятствий к достижению жизни вечной.

Иди, продай имение и пр. Юноша хвалился, что он исполнил заповеди закона. Закон же требовал, чтобы он любил ближнего своего, как самого себя, и любил господа Бога своего более всего. Господь и говорит юноше, что если он в самом деле стяжал такую любовь, или даже если только хочет стяжать ее, если любит и хочет так любить Бога и ближнего, как требует закон, то он должен посвятить Богу и ближнему и себя самого и всё, что имеет, следовательно и богатства свои. Продай имение, раздай его нищим и следуй за мною.

Следуй за мною: будь моим учеником.

Будешь иметь

сокровище на небесах: вот награда за этот подвиг. Иисус повелевает юноше оставить свое богатство, показывая, впрочем, что он не только не отнимает у него богатство, но еще присовокупляет к оному новое, превышающее то, которое повелевает раздать, столько превышающее, сколько небо превышает землю и еще более. Притом сокровище это называет он обильною наградою, единственным и таким, которое никто похитить не может, представляя оное юноше сколько возможно по-человечески. Итак, не довольно презирать богатство, надобно еще употреблять оное в пользу нищим и, особенно, последовать за Христом, т. е. делать всё то, что ни повелит он, быть готовым на страдания и даже смерть, (Злат.) Заповедь сия о раздаче имущества бедным дана условно: если хочешь быть совершенным. О ней тоже можно сказать, что выше сказано о безбрачии: не все вмещают слово сие. Кто может вместить, да вместит.

Трудно богатому и пр. Христос словами своими не богатство порицает, но тех, кои пристрастились к нему.

Опасность богатства в деле спасения или нравственного совершенствования лежит не в нем, а в том, что грешной природе человека оно представляет множество соблазнов и препятствий к исполнению требований закона и воли Божией, когда человек пристращается к нему.

Удобнее верблюду и пр. это было народное присловие у иудеев, доселе еще употребительное между арабами. Чтобы показать, что известное дело невозможно или чрезвычайно трудно исполнимо, говорили, что скорее верблюд или слон пролезет в игольные уши, чем то дело сбудется. Впрочем, некоторые разумеют под верблюдом не животное, а толстый канат, употребляемый корабельщиками при бросании якорей для укрепления корабля. В этом и другом случае не должно, конечно, принимать этих слов в буквальном смысле; ими только показывается невозможность или необычайная трудность. Но для чего же сказал Иисус Христос ученикам своим, что трудно богатому войти в царство небесное, когда они были бедны и даже ничего не имели? Конечно, для того, чтобы научать их не стыдиться бедности и как бы оправдаться перед ними в том, почему он прежде советовал им ничего не иметь.

Кто же может спастись: ежели так трудно спастись богатым, которые имеют столько возможности и способов делать добро, то кто же после сего может спастись? Заключение учеников от большего к меньшему.

Или же: если так трудно спастись богатым, то спасется ли кто из них, кто из них спасется?

Boззpeв: это замечено и у ев. Марка, как особенность при этом ответе господа, что он воззрел. Кротким и тихим взором он успокоил волнующие их мысли и разрушил недоумение; это самое и замечает евангелист, сказав: воззрев.

Человеком это невозможно и пр., т. е. чтобы богач спасся, это самим людям по человеческим их средствам невозможно, люди бессильны сделать это, но Бог всесилен, и для него ничего нет невозможного. Его милующая и спасающая благодать сильна сделать то, что человек никак не может сделать своими силами и средствами. Но каким же образом невозможное сделается возможным? Если ты откажешься от своего имения, раздашь оное нищим и оставишь злые вожделения, ибо слова Иисуса Христа не приписывают дела спасения исключительно одному Богу, но вместе выражают и трудность сего подвига для нас, что видно из следующего.

Вот что говорит Рейс (Н. 3., ч. I, стр. 527):

В этом месте основа повествования одна и та же у трех евангелистов, и различия касаются лишь маловажных подробностей. Тем не менее различия эти такого рода, что по ним мы должны признать здесь передачи более или менее свободные и независимые одна от другой. Личность, выводимую в рассказе, Матфей называет юношей, Лука — начальствующим (в синагоге или в общественном управлении?); в сущности, может быть принято и то и другое. Вопрос, какой он предлагает Иисусу, повидимому, был вызван похвальным чувством, — если только не делать совершенно произвольного допущения, будто он явился для того, чтобы услыхать, что ему нечего более делать. Он чужд грубых пороков и грехов; но он знает, что нужно пойти дальше ходячей нравственности, чтобы надеяться на вечное блаженство, и, представляя себе условия вступления в царство Божие в виде известного количества того, что следует сделать, спрашивает, чего еще ему недостает. Он очень вежлив с Иисусом и начинает свой разговор с ним с ласкового обращения: учитель благий.

И на этих-т словах, сказанных без всякой задней мысли, останавливает его Иисус, чтобы дать ему понять неизмеримую важность затронутого им предмета: Что ты называешь меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Иисус понял, что человек этот нисколько не сомневался в своей благости, что он не уяснил еще себе всего значения этого слова или понятия, что он не имел еще представления о величине наших обязанностей,

соразмеряемой с безусловной святостью Бога и бесконечными нуждами людей. Так пусть же он прежде всего научится измерять расстояние, которое отделяет его от цели, — вернее, различать ту цель, на которой он еще никогда не останавливал своего внимания. Великий пророк, с которым он говорит, с которым он нашел нужным посоветоваться, предпочтительно пред кем-либо другим из смертных, относительно условий спасения, отклоняет от себя честь называться благим; тем более, значит, всякий другой должен остерегаться, чтобы не оказаться слитком самонадеянным в этом отношении. Один Бог — благ, вполне, неизменно. Человек не должен называться благим и особенно считать себя таким, не только потому, что у него на самом деле есть недостатки и что он может пасть, но и по причине, о которой говорят менее часто: самый лучший может и должен всегда подвигаться вперед, всегда ему остается что-нибудь сделать, каждый день возлагает на него новые обязанности. Никогда не наступит для него субботы, назначенной для радостного созерцания вполне законченного дела (Ин. V, 17; IX, 4). В этом смысле, не насилуя своего чувства и не приписывая Иисусу жеманства и ложной скромности, мы можем признать, что он мог и должен был отвергнуть то название, какое дал ему этот человек, чтобы в то же время привести его к правильной оценке своего собственного нравственного достоинства и избавить от тех призраков, какими он себя окружил. Понятно, что некоторых читателей оскорбляло то выражение, которое, повидимому, противоречило представлению о непогрешимости Иисуса. И вот мы видим в тексте Матфея, в том виде, в каком он восстановлен был критикою, попытку изменить первоначальную форму речи Иисуса, сохраненную в тексте других Евангелий.

Отвечая затем на самую существенную часть вопроса, Иисус сначала отсылает своего собеседника к закону (ср. Лк. X, 25). Этой ссылкой на закон он отнюдь не хотел сказать, чтобы соблюдения, более или менее строгого и точного, известных предписаний, в большинстве случаев отрицательных, достаточно было для достижения неба и приобретения названия благого. В этом случае Нагорная проповедь могла бы предохранить, нас от ошибки. Этой ссылкой на закон он хотел заставить своего самонадеянного собеседника оглянуться на самого себя, заглянуть в свою совесть, вообще приготовить его беседой, касающейся закона, к принятию чисто евангельских истин. Добрый израильтянин не боится испытания, он подвергается ему без страха и сомнения. Он всё это делал, соблюдал с юных лет. Не требуется ли чего большего?

Он так искренен в своем самообольщении, что Иисус полюбил его. Очевидно, как иудей, он сделал всё, что мог и должен был сделать. Закон, веления, предания не требовали от него большего. Иисус пытается, однако, расширить круг его обязанностей и пользуется при этом выражением чрезвычайно сильным, удивительным и даже, если угодно, несуразным, с точки зрения делового здравого смысла (Лк. XII, 33), но вполне пригодным для того, чтобы сделать осязательной мысль, которую оно должно было представить. Пробный камень, которым он касается этого золота законнической добродетели, состоит просто в вопросе, доходит ли она до отрицания законных земных интересов ввиду высших, но чисто духовных благ. Если бы могло оставаться какое-либо сомнение в этом отношении, то тот факт, что Марк сам дополняет приглашение Иисуса выражением: взяв крест (ср. Мф. X, 38; XVI, 24), и затем истолкование, приводимое ниже в 29 ст. трех Евангелий, показали бы нам, что мы очень погрешили, бы, если бы приняли разбираемое нами выражение только лишь за положительный и прямой совет выбрасывать деньги за окно. Христианская добродетель не должна выходить из границ. Любовь к деньгам есть один из тысячи камней преткновения, на которые наталкивается нравственная слабость, один из подводных камней, на которых она разбивается. Она приведена здесь только лишь в пример, и было бы несправедливо думать, что рассказ этот не имеет более общего значения, или что им самое богатство, как таковое, определялось бы как зло. (См. особенно объяснение, приводимое Марком, X, 24, бесспорно справедливое, хотя, может быть, и сделанное писателем по собственному почину.)

Этого второго испытания юноша не выдерживает. Царство Божие, вечная жизнь, как он их себе представлял, не стоили такой цены, по его мнению. Иисус видит, что он отходит с печалью, и с грустью изрекает пред своими учениками истину, которую он уже не раз повторял в разных выражениях (Мф. VI, 19; XII, 49; XIII, 44; X, 9, 37; XVI, 24; Лк. IX, 62; XII, 22; XIV, 26), но которую всегда лишь с большим трудом мог внушить людям, — ту истину, что спастись может лишь тот, кто умеет отречься во-время; что ради небесных благ надо уметь пренебречь земными, что бывают минуты, когда приходится делать выбор между теми и другими. Люди так мало расположены делать этот выбор в спасительном для них направлении, что Иисус решается сказать невозможно, что он как будто отчаивается найти среди них тот нравственный героизм, к которому он взывает. Образ верблюда и игольного ушка имеет то же значение, как образ горы, перенесенной одним словом; это — фигуральное выражение невозможности. И совсем не нужно при этом заменять (как это было предложено) верблюда канатом или игольное ушко узкими воротами, рискуя ослабить силу вошедшего в пословицу выражения. Оно встречается и у талмудистов и у арабов, которые даже не довольствуются верблюдом и заменяют его слоном.