Полное собрание сочинений. Том 3. Ржаная песня
Шрифт:
В школе и в поле всегда вместе.
— Точно. Каждый гектар — пятьсот пудов!
Присели на кукурузу. Шелушим початки и выясняем: как же получилось пятьсот?
— А що казать? Робылы, та и всэ…
— Лида, ты расскажи…
Лида Карпенко, черноглазая в белом свитере девушка. Она непререкаемый авторитет в классе. Она управляла бригадой. В ее сторону, стараясь, чтобы я не заметил, кто-то из ребят кидает кукурузные зерна.
— Робылы, та и всэ… По снигу возылы навоз. Попросылы добрых симян. Ну, сиялы, як положено. Потим пололы, пасынковалы, опыленье робылы.
Вот и вся история о школьном урожае. Двадцать гектаров земли — десять тысяч пудов зерна. Старшие классы работали в поле. Для прошлогодних десятиклассников был выделен особый участок на этой земле. Там у звеньевой Шуры Пунько результат такой же высокий.
Был в школе праздник урожая. Прикидывают сейчас ребята, какие покупки для школы сделать на заработанные деньги. С директором Павлом Григорьевичем Батраком мы говорим о главной сути школьного урожая.
— Десять тысяч пудов… Ребятам, конечно, приятно знать, что при подсчете всего полтавского урожая и эти пуды были положены на весы. Но важно было не просто вырастить урожай. И худой хозяин бросает в землю зерно — авось что-нибудь вырастет. Надо было вырастить очень хороший урожай. Теперь ребята видят: нет никаких тайн и секретов в успехе.
Трудолюбие, дисциплина, организованность — вот что главное для хозяина на земле. Честно работай, и земля честно заплатит за труд. Большинство наших ребят остается в колхозе. Понимаете, как важно здесь, в школе, научить человека мудрости земледельца? А ведь это — самое ценное приложение к нашему школьному аттестату зрелости человека. Я, если хотите знать, с судьбой этих ребят связываю все доброе, что надо сделать на селе и на земле. А дел очень много…
Гребенковский район, Полтавская область.
3 ноября 1962 г.
Чернотроп
После медного звона погожей осени наступает пора ожидания холодов. Если сверкнули звезды — быть завтра морозу. А чаще нет ни солнца, ни звезд. Чернотропом зовут дождливую пору ожидания зимы.
«Сегодня-завтра, сегодня-завтра…» — падают в светлую лужицу капли с рябины. Сегодня-завтра все забелеет. Каждый след будет виден.
А пока жухнет одеяло из листьев. Россыпью гвоздей лежат в лужице колючки от елок. Только кукушкин лен бодро зеленеет в березняке. Простились птицы с уснувшим, оцепеневшим лесом. Только дрозды, увлеченные пиром, снуют по рябине. Но тут же, на ветке, зваными гостями сидят свиристели и снегири — вестники белых узоров.
Заяц уже готов зимовать. Давно уже приобрел он белые шаровары. А на этой неделе лесные портняжки сшили ему и белую куртку.
Однако поспешил заяц одеться — зима застряла где-то в лесах вологодских. Сидит заяц белым сугробцем на виду у всего света. Крепко сидит косой. В трех шагах пройдешь — сидит. Напружинился, глазом шаги провожает. Не задержался, не хрустнуло под ногой — так и не вскочит. За этим зайцем, опередившим зиму, и ходят в лес охотники в сапожищах, с ружьями и котомками за плечами.
Подняться надо пораньше и по часам,
— Ну, с богом! — по-старомодному скажет егерь и откроет калитку. Нос у егеря большой, сизо-красный, чему виною щедрая и постоянная благодарность приезжих из города. — А надысь трех взяли, — скажет он и для порядка продует помятый, сработанный, должно быть, еще при Тургеневе медный рожок.
Собаки от сладких звуков взвизгивают, рвутся обнюхать гнилые колоды и оставить под пнями собачьи отметки. Зовут их забавно — Фукса и Фукс.
— Вязкие? — осторожно спрашивает новичок.
— Не зря хлеб переводят…
Возле подгнившего столба на перекрестке квартальных дорог егерь делает знаки рассыпаться. Собаки, схватив носом невидную нитку, начинают распутывать сложный клубок лесных ароматов.
«Аф… Аф…» Это не зайца облаяли. Какой-то неторопливый, не шибко пуганый зверь держит собаку… Лоси! Друг за дружкою.
На просеке стали. Вертят ушами. По ним не стрельнешь, только полюбоваться можно.
Через минуту осторожный, а может, любопытный вожак снова взглянул, но, поймав ноздрями человеческий запах, пошел ломать частый осинник… А в березняке рядом зачинается песня, от которой сладко немеют ноги, чаще удары под телогрейкой, серенький лес, кажется, вот-вот запляшет от радости и спелые капли на ветках хрусталем зазвенят и посыпятся в траву.
«Аф, аф, аф!..» — в два голоса, то удаляясь, то нарастая, льется по лесу музыка.
— Добрали… — уверенно говорит егерь, что в переводе должно означать: увидели зайца, идут по горячему следу.
— Ну, что рассоломились?.. Становись, — молодым голосом шепчет егерь и взводит курки.
«Аф, аф, аф!..» — поет осинник, потом березняк, потом старые елки заливаются собачьими голосами. Гонимые страхом, заячьи ноги состязаются с нюхом Фукса и Фуксы. Заяц пустился на старую хитрость — сделать дугу и вернуться на прежний след. Но где же знать зайцу, что хитрость его известна!
Нас пятеро. Слушаем гон. Ждем возле старого следа.
«Аф, аф, аф!..»
И вдруг хриплый мальчишеский голос егеря:
— A-ту!.. Лежачих не бьем…
Присевши от испугу на светлой просеке, заяц нырнул в бурьян. Выстрел. Синий дымок.
— Промазал, Семеныч?..
— Лежачих не бью…
Повезло зайцу, выскочил прямо на старика. Не то «мазнул» старик, не то пожалел зверя, не то пожелал протянуть песню…
«Аф, аф, аф!..» — возбужденные выстрелом рвутся собаки.
Опять круги, опять устаревшая заячья хитрость. Кому повезет? Стоим на просеке. Пять ружей. Два дорогих, заграничной работы. Этим ружьям чаще всего не везет. Зайцу надо бояться старой, одноствольной, ободранной «тулки».
Держит «тулку» сын егеря Сашка, сноровистый, с верным глазом…
«Аф!..»
На облетевшей березе дрожит последний листок. Ветер шевелит потемневшие ветки.
Лист вздрагивает, но остается висеть. Забываешь о зайцах. Глядишь, как семья муравьев заделывает последние норки в своем хозяйстве…
И снова взгляд на листок. «Держишься? Молодец!» Опять ветерок… Висит! А когда все утихает, вдруг сам по себе листок отрывается, тихо по невидимой горке скользит и желтой монеткой ложится в зеленую шапку кукушкина льна. Последний лист осени…