Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Альберт

Толстой Лев Николаевич

Художникъ вдругъ разгорячился.

– Вы говорите: язва, – заговорилъ онъ, – да вы понимаете ли, что онъ такое?

– Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотлось видть.

– Да, это спившійся, негодный, грязный нмецъ, неправда-ли? – отвчалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всмъ тломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. – Нтъ. Это не пьяный нмецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за²⁹ самое дорогое для человчества дло, за поэзію! Это человкъ, сгорвшій отъ того священнаго огня, которому мы вс служимъ, который мы любимъ больше всего на свт. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себ, не сгорть самому. И онъ

сгорлъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.

А онъ сгорлъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.

– Да чмъ же великъ? – сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замчая горячности своего собесдника. – Какую же онъ пользу сдлалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?

– Пользу обществу? Вотъ они, ваши³⁰ сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всхъ этихъ пустяковъ. Онъ длаетъ то, что ему свыше положено длать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сдлалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы вс; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ…

– Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, – сказалъ Аленинъ, улыбаясь. – Не желаю я никому такого огня. —

– Нтъ, неправда! – озлобленно продолжалъ художникъ. – Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мір не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всхъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!

Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Замтивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и замшательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и нсколько глупо улыбаться.

– Да, – продолжалъ художникъ, горячась боле и боле, – вы можете приводить его къ себ, смотрть на него какъ на рдкость, давать ему деньги, благодтельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмримо выше всхъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты – однаго несомнннаго блага въ мір. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмримо выше насъ. – Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гд бы онъ ни черпалъ его – оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него – мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всхъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ – что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себ гадокъ и ты тоже, и вс мы! Кто изъ насъ знаетъ, чт`o должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомнвается, – говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.

Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.

– Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, – холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.

– Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожалнія и почтенія. Искуство – высочайшее проявленіе могущества въ человк. Оно – не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть слдствіе неестественнаго напряженія порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство – да. Одинъ офицеръ говорилъ мн, что нтъ Севастопольскихъ героевъ, потому что вс герои лежатъ тамъ на кладбищ. И тутъ, и въ искуств есть на одно[го] уцлвшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. – Вотъ они, эти погибшіе герои! отдавшіеся вс своему служенію. Вотъ онъ! Такъ не клеветать

его, не сомнваться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искуств напишете и камергеромъ будете, – заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.

– Зачмъ же личности, – остановилъ его Делесовъ, какъ хозяинъ дома, незнавшій, какъ замять этотъ разговоръ.

– Да, презирайте его, унижайте, – продолжалъ художникъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, – вотъ онъ оборванный, пьяный, голодный; а изъ всхъ насъ онъ лучшій, онъ любимъ, онъ любитъ, онъ отдался не себ, отъ этаго онъ и сумашедшій. Да.

Албертъ съ невыразимымъ блаженствомъ слушалъ художника, хотя совсмъ не понималъ его рчь. Слезы вдругъ хлынули въ глаза художнику, онъ подавилъ рыданье и отвернулся.

– Вы славный человкъ! – сказалъ вдругъ Албертъ и неожиданно поцловалъ художника въ щеку.

– Убирайтесь! Я видть его не могу, – проговорилъ художникъ и торопливо вышелъ въ другую комнату.

12.

Между гостями произошло смятеніе. Почтенный гость Аленинъ былъ обиженъ и старался скрыть это. Хозяинъ дома не зналъ, что длать. – Въ первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро онъ вспомнилъ свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова съ его запальчивостью, подслъ къ почтенному гостю и повелъ разговоръ о общихъ знакомыхъ; но Аленинъ не слушалъ его и, не дождавшись ужина, взялъ шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, онъ весьма холодно пожалъ ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включилъ въ одинъ поклонъ Алберта и Нехлюдова и вышелъ. Остальные гости, посидвъ немного, тоже скоро разъхались. Албертъ, надвъ свою альмавиву, поплелся за ними. Делесовъ и не подумалъ его удерживать, такъ его занимала и мучала непріятность Нехлюдова съ Аленинымъ, происшедшая у него въ дом.

Оставшись одинъ, онъ долго ходилъ по комнат, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелкихъ соображеній, по которымъ это дло было ему крайне непріятно. И знакомства Аленина, и толки, и положеніе въ свт, притомъ онъ сдой, иметъ такую извстность, сдлалъ мн особую честь, исключеніе, пріхавъ ко мн, и вдругъ такая исторія. Да просто нехорошо! Впрочемъ Нехлюдовъ хорошо говорилъ, думалъ онъ. Да зачмъ же грубо-то, вотъ что. Вс эти господа такіе. И снова онъ повторялъ въ памяти споръ Аленина съ Нехлюдовым и воображалъ, какъ бы это вовсе не могло случиться и какъ бы онъ могъ противудйствовать этому, сказав то-то и то-то и получивъ въ отвтъ то-то и то-то. – Потомъ онъ сталъ думать о томъ, какъ замять это дло, и посл долгихъ соображеній ршилъ завтра хать къ одной дам, которая очень дружна съ Аленинымъ, а потомъ нсколько разъ сряду быть на его музыкальномъ вечер. —

– Гд-то нашъ Нмецъ ночевать будетъ? – сказалъ Захаръ, раздвая барина: – даже жаль стало, какъ вс господа сли по каретамъ, а онъ по морозцу въ своей епанч пшечкомъ поплелся.

– А холодно на двор? – спросилъ Делесовъ. Ему завтра надо было много здить.

– Страшный морозъ, Дмитрій Иванычъ. – Скоро еще дровъ купить надо....

Албертъ въ это время, спрятавъ голову въ плечи, бжалъ по направленію къ Анн Ивановн, гд онъ надялся переночевать нынче.

– Очень, очень хорошо говорилъ, – разсуждалъ онъ самъ съ собою. – Обо мн говорилъ, я понялъ, сейчасъ понялъ. – Горячій молодой человкъ и аристократъ, это видно. Я, когда мы выходили, поцловалъ его. Онъ очень, очень мн понравился. Да и хозяинъ славный, славный, угостилъ, такъ что даже совсмъ не холодно. Хорошо, что онъ меня не удерживалъ. Я ужъ не могу, только ему непріятно бы было, – разсуждалъ онъ, все ускоряя и ускоряя шагъ и засунувъ руки въ карманы, локтями закутывая свой плащъ. – Теперь Анна Ивановна, врно есть гости, опять я поиграю имъ, танцовать будемъ, будемъ веселиться!....

Съ такими мыслями онъ добжалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, нсколько саней стояло около нея, и изъ сней падалъ свтъ на снгъ двора. – Такъ и есть, еще есть гости, – подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за ршетки.

– А – это вы, Албертъ!

– Я, моя прелестница, – отвчалъ онъ, улыбаясь.

– Колосовъ тутъ, идите! – отвчала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отвчая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ извстный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.