Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Идиллия
Шрифт:
– Нынче, – говоритъ.
Маланька голову нагнула. «Такъ вотъ кто», думаетъ Андрей. Пришелъ домой, спать не легъ, все слушалъ. Слышитъ, свиснулъ кто то за гумнами. Маланька выскочила, побжала. Пришелъ Андрей къ овину, видитъ – мужикъ чужой.
– Ты кто?
– Работникъ.
– Не сказывай, на двугривенный. Взялъ Андрей двугривенный, что станешь длать. Только не Андрей одинъ узналъ, стали замчать по деревн: часто назжаетъ гуртовщикъ, Маланька съ солдаткой бгаетъ. – Ну, да мало ли что говорятъ, врнаго никто не зналъ. Прізжаетъ разъ Евстратъ ночью. Слышалъ ли онъ, или такъ, – бабы нтъ.
– Она, – говорятъ, – на гумно пошла.
Пошелъ въ овинъ – голоса. Задрожалъ даже весь. Въ сарай, глядь – сапоги.
– Эй, кто тамъ? – да дубиной
– Чьи сапоги?
– Виновата.
– Ладно-жъ, ступай въ избу.
А самъ сапоги взялъ понесъ. Легъ спать одинъ. Утромъ взялъ черезседльню свилъ, видитъ Андрей. Зазвадъ бабу въ чуланъ, ну жучить; что больше бьетъ, то больше сердце расходится. – «Не гуляй, не гуляй! – за волоса да объ земь, глазъ подбилъ. А она думаетъ: «Въ брюх то что сидитъ, не выбьешь».
Мать стала просить. Какъ крикнетъ: «Кто меня учить съ женой будетъ!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрегъ лошадь, похалъ съ Андреемъ пахать. Сталъ допрашивать.
– Ничего не знаю.
Пріхалъ домой, отпрегъ, баба ужинать собираетъ – летаетъ, не ходитъ; умылась, убралась, синякъ видно, и не сметъ взглянуть. Поужинали. Старики пошли въ чуланъ. Легъ на полати, къ краю, ничего не говоритъ.
– Туши лучину.
Потушила. «Что будетъ длать?» думаетъ. Слышитъ, разувается. Ладно. Видитъ, прошла мимо окна. Вдь шесть мсяцевъ дома не былъ, да и побилъ. Такъ то мила она ему. Подл него зашевелилась молча. Приподняла армякъ, какъ прыгнетъ къ нему, какъ козочка, въ одной рубах, обняла, чуть не задушила.
– Не будешь?
– Не поминай!
Съ тхъ поръ и забыла думать о дворник. [26] А Евстратъ сапоги продалъ за 6 р. и смялся часто:
– Не попался онъ, я бы съ него и армякъ снялъ.
Андрюха дожилъ до Покрова и пошелъ домой и долго все не забывалъ, а тутъ на него землю приняли, женили. Черезъ 9 мсяцевъ Маланья родила, выпечатала въ дворника, и любимый ее былъ старшій этотъ самый Петрушка.
ВАРИАНТЫ ИЗ РУКОПИСЕЙ «ИДИЛЛИИ»
ИДИЛЛІЯ
не играй съ огнемъ – обозжешься.
[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]
26
В подлиннике рукой С. А. Толстой сверху надписано: гуртовщик.
[1.]
Маланья Дунаиха взята изъ чужой деревни – Малевки. Сосваталъ ее старикъ Дутловъ за старшаго сына но знакомству. Своихъ невстъ тогда въ деревн не было, да и двочка была славная и изъ дому хорошаго. – Замужъ она вышла всего годочковъ 14; вовсе ребенокъ несмысленой была. Ни силы еще, ни понятія вовсе не было. На груди занавску гд хочешь перетяни, какъ скатерть на стол постели. Чуть примтно, что не парень паневу надлъ. Не скажешь, что баба, даромъ что платкомъ повязана. Понесетъ ушатъ съ водой, такъ какъ лозинка качается. А Евстрата – мужа такъ звали – съ перваго начала страхъ не любила. – Какъ огня боялась. Онъ, бывало, къ ней, а она плакать, щипать, кусать его примется. Вс плечи, руки у него въ синякахъ были. И не мсяцъ и не два, а годъ и другой и третій не любила она его. Ну, бабочка она акуратная изъ себя, смирная, да и жили то Дутловы по Божьему и исправно, такъ и не принуждали дюже молодайку ни къ работ, ни что. —
Дутловы въ то время – хоть не богачи были – а люди съ достаткомъ. Старикъ самъ въ пор еще былъ, тягло тянулъ, сына женилъ, другую землю принялъ; второй сынъ, Трифонъ, ужъ подсобка была, пахалъ; солдатка еще съ ними жила, барщина не тяжелая была; лошадей было головъ 8 съ жеребятами, дв коровы, пчелки были (и теперь у нихъ та же порода ведется). Дороже всего, что старикъ мастеръ былъ по колесной части, и Евстратка у него понялъ
Прошелъ годъ, и два, и три, какъ Маланька въ дворъ вошла, повыросла, разрумянилась, раздобрла, повыравнялась бабочка, такъ что узнать нельзя. Въ праздникъ уберется – бусы, ленты, платокъ ковровый, выйдетъ на улицу – изо всхъ бабъ баба. И изъ дому то было, да и мужъ гостинцами дарилъ, какъ купчиха какая. Платокъ алый, брови черные, глаза свтлые, лицо румяное, чистое, сарафанъ ситцевый, коты строченые, сама какъ береза блая была, никакой болзни никогда надъ собой не знала. Выйдетъ ли въ хороводъ борша водить – краля; или плясать пойдетъ, – такъ ажъ пятки въ спину влипаютъ – картина. Къ работ тоже очень ловка и сносна стала. Съ граблями ли, съ серпомъ, на барщин ли, дома – никого впередъ не пуститъ, такую ухватку себ взяла, эамучаетъ бабъ всхъ, а домой идетъ – псню запоетъ, помужицки такъ, изъ за рощи слышно, <али пляшетъ передъ хороводомъ>. А домой придетъ – ужинать соберетъ, старух подсобитъ. – Свекоръ съ свекровью не нарадуются, какая молодайка вышла, а мужъ и души не чаялъ. Бывало, ни въ праздникъ, ни въ будни пройти ей не дадутъ; всякой поиграть хочетъ – старики, и т приставали. Со всми смется, только худого ничего не слышно было; однаго мужа любила, такъ то къ нему привыкла, что какъ на недлю ушлетъ его отецъ за ободьями, [27] или что, такъ какъ тоскуетъ <воетъ воетъ, словно по матери родной убивается>; a прідетъ мужъ, и не знаетъ какъ приласкать, не то что прежде – къ себ подойти не пускала, какъ кобылка степная.
27
В подлиннике: обидями
– Вишь, по комъ вое, – говоритъ ей разъ сосдъ Никита, – конопатаго чорта то какъ жаля, какого добра не видала, – пошутилъ онъ.
Такъ какъ вскинется на него. Хотлъ онъ было поиграть съ ней – куда.
– Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый, а вотъ что теб отъ меня.
Да какъ ткнетъ ему пальцемъ подъ носъ. Оно точно, Евстратъ-то ея конопатый былъ и изъ себя нескладный, длинный, грубой, неразговорчивой мужикъ былъ. Только что здоровъ, противъ него силой другого по деревн не было, и хозяинъ иастоящій былъ. Даромъ что молодой, отецъ его однаго, бывало, за всякими длами посылаетъ. Что я, что Евстратка, все одно, говоритъ. И Евстратка жену еще пуще любить сталъ, только въ одномъ скучалъ, что дтей не было. Бывало и старуха скажетъ:
– Что не рожаешь, буде гулять-то: порадовалась бы, хоть внучку покачала, Маланьюшка, право.
– A разв я бы не рада, – скажетъ, – ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то Ризунова изъ церкви съ младенцомъ прошла, молитву принимала; всего второй годъ замужемъ. Такъ у ней небось мужъ дома живетъ.
Извстно, годъ-другой погулять баб не порокъ, ну, а какъ баба то ражая, въ самой пор, a дтей не рожаетъ, и народъ смяться станетъ.
Отъ этаго Малань на третій годъ пуще тошно стало, какъ свекоръ мужа на все лто въ работу за 100 верстъ отдалъ. Сына за 120 р. отдалъ, а работника нанялъ за 32 р. да рукавицы. Хозяину разсчетъ, a баб горе. Взвыла баба, какъ проводила его, какъ будто сердце что чуяло. Какъ по матери родной убивалась.
И псня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна».
<Дло молодое, жаркое, въ самомъ соку баба, всегда съ народомъ, съ молодыми ребятами на работ съ утра до поздней ночи. Тоже и мясо ла. Тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа черезъ три мсяца жди>. Днемъ смется, смется съ народомъ, a посл ужина схватитъ, сердешная, постель да къ солдатк въ чуланъ. Страшно, – говоритъ, – Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стнк. Все, говоритъ, – чудится, что вотъ вотъ схватитъ кто меня за мои ноженки, потащитъ меня – боюсь страхъ. – A сама не знаетъ, чего боится. И баба кажись не таковская, чтобы побояться чего нибудь.