Полнолуние для магистра
Шрифт:
Осторожно сжал в своей большой руке её лапку.
— Это не сумасшествие. Не раздвоение личности. Не болезнь. Это возрождение. Вы меня понимаете?
— Понимать понимаю, — неуверенно ответила Лика. — Но…
Нет, всё-таки так близко находиться с мужчиной, да ещё позволять держать себя за руку — это на грани приличий… Но как рядом ним спокойно!
— Вы мне верите?
И голос… необыкновенный голос. О чём он спросил?
— Н-нет. Да? Не знаю!
— Значит, вам просто нужно время. Когда вы осознаете и примете факт собственного пришествия в этот мир, память начнёт возвращаться стремительно. Но не торопитесь. Думайте. Осмысливайте. И помните: вы —
Машинально Лика обернулась.
И в самом деле, сквозь редкую, ещё не загустевшую майскую поросль просвечивали два крупных чёрно-коричневых пятна, приближавшихся неторопливо и с остановками, дабы преувеличенно громко восхититься красотой майской натуры. Коротко тявкнул Тоби…
И исчез. В руках осталась пустота.
Ни его, ни магистра. Будто привиделось.
А на скамейке опять лежали перчат…
О нет! На этот раз — лёгкие кружевные митенки, пошитые на узкую девичью руку; нежного голубовато-серого оттенка, точь-в-точь, как скромная ленточка на её капоре.
…«Рихард Нэш».
Давно уже угомонился в соседней комнате младенец, чей здоровый голодный крик не считался с препятствиями вроде кирпичных стен; Лика от души надеялась, что воцарившаяся тишина продлится часа два. Откуда она знала, что новорожденные часто просыпаются, плачут от голода или по причине каких-то иных неудобств, а засыпают ненадолго либо вообще способны вопить без остановки большую часть суток — об этом уже не задумывалась, боясь даже мысленно возвращаться к разговору в саду. Но то и дело ей виделся хитроумный узел платка на крепкой загорелой шее, твёрдый подбородок с чуть намеченной ямочкой… А где-то выше был и выдающийся нос с горбинкой, хищный, делающий своего обладателя похожим на ястреба; и странного оттенка глаза, которые на свету вспыхивали зеленью, а в тени отливали сталью.
«Рихард Нэш. Ри-хард» — повторяла бездумно и водила пальцем по своему отражению на оконном стекле, за которым сгущалась ночь. «Ри-хард». Почему его имя так завораживает? Словно задаёт определённый ритм, в такт которому начинает учащённо биться сердце…
«Ри-хард».
«Ли-ка».
Бледное личико с заострённым от худобы подбородком глянуло со стекла виновато и немного испуганно. Наверное, это нехорошо — то и дело вспоминать незнакомого… почти незнакомого мужчину… Как он сказал? «Ваш консультант»? Возможно, теперь им предстоит видеться чаще?
Бледненькие щёки отражения вдруг явственно порозовели.
«Это не слишком… неприлично?»
Но кто-то другой, более рассудительный, возразил: «О каких приличиях ты всё время волнуешься? Ты же не шарахаешься от профессора Диккенса и от его помощника, такого… тоже очень достойного джентльмена…»
Тут она запнулась. Даже мысли иногда могут дать сбой.
«Ри-хард», — повторила машинально.
Да что же это такое!
Она отшатнулась от окна.
Здесь?
Раньше… была другой?
Попятившись, едва не налетела на отодвинутый от стола стул и, нелепо взмахнув руками в попытке удержать равновесие, плюхнулась на сиденье. Дрожащей рукой потянула к себе настольное зеркальце, заботливо оставленное сестрой Эмилией. Несмотря на монашество и принятые обеты, та не считала смотрение в зеркало чем-то греховным, а полагала, что никто не должен пренебрегать опрятностью и чистотой, хотя бы из уважения к Тому, по чьему образу и подобию мы созданы.
Всматриваясь в собственное лицо, знакомое и незнакомое одновременно, Лика не могла отделаться от ощущения, что когда-то… не так уж и давно… видела себя в совсем других зеркалах. Например, в карманном круглом, или квадратном, в хорошенькой коробочке-пудренице. Но чаще всего, особенно последние лет десять, это было большое овальное зеркало в прихожей, тронутое в нижней части паутиной растрескавшееся амальгамы, но привычное с детства, уютное, а потому — менять его не хотелось. Из-за заставленности тесной прихожей оно висело высоко, над тумбой, нижний край находился почти на уровне груди; и чтобы как следует рассмотреть себя в полный рост, приходилось вставать на банкетку…
Уронив зеркало, Лика закрыла лицо руками.
И ещё одно собственное отражение она помнит: но не нынешнее, а взрослой женщины: очень похожей на теперешнюю Лику, но лет на десять старше. Оно подняло на неё покрасневшие от слёз глаза с подтёками туши, на этот раз — из простого зеркального прямоугольника над не новой, но стерильно чистой раковиной в туалете Первой Градской больницы. Всё верно, волосы у неё тогда были светло-русые, ни разу ещё не подкрашенные, но, по-видимому, скоро придётся за них браться: мелькнули кое-где первые серебристые нити. Это в двадцать восемь-то…
Впрочем, всё это чушь и не имеет никакого значения. После слов Германа Петровича, ведущего онколога больницы, отца бывшего её одноклассника, ничего не имеет значения. Кроме одного.
«Крепись, Ликуша».
А у неё есть выбор?
Пока она тут рыдает — Герман Петрович сообщает Валерику о предположительном диагнозе. Он никогда не туманил мозги пациентам, даже в советские времена, когда из непонятных соображений от смертельно больных скрывали их состояние. «Святая ложь», «гуманность» — лишь помеха, когда человек может и должен бороться до конца. Главное, что при этом ему надо знать врага в лицо. Вот и сейчас…
Валерий, Лерка…
А она — Валерия. «Леркой» должны были бы уменьшительно-ласкательно обращаться к ней. Но к тому времени, как она родилась, так уже называли в семье старшего брата, и потому на долю младшенькой выпало не менее красивое «Лика». «Валерия — Валерика — Лика-Ликуша», пояснила как-то бабушка. Это по её настоянию внука и внучку назвали почти одинаково: по каким-то старинным приметам и родовым традициям — на счастье…
Три дня назад брат попал в больницу с подозрением на аппендицит. Однако вместо пресловутого червеобразного отростка слепой кишки дежурный хирург удалил порядочный кус сигмовидной, прихватив заодно новообразование величиной почти с кулак. Пока без метастазов. Пока.