Полонянин
Шрифт:
Но Стрибожич меня предал. На подлете к мишени мою стрелу в сторону толкнул. Отклонилась она, только по соломе деревянным боком скользнула, пролетела еще с десяток шагов и зарылась в снегу.
Возглас разочарования взлетел над днепровским льдом. Так народ мою неудачу отметил. А у меня слезы на глаза навернулись.
От обиды.
От обмана.
От злости на себя.
Опустил я голову, чтоб позора моего никто не заметил, и с ристалища поспешил. И не слышал уже, как Звенемир победителя славил, как люди его приветствовали, как ругался Глушила с женой из-за гривны, что на кошт поставили, как радовался Алдан, что сможет теперь Томиле гостинец
А я уходил все дальше и дальше. В Киев спешил, на конюшню, чтоб на чердак залезть, в сено закопаться. Чтоб никто слез моих не видел.
Не дали мне спрятаться да с горем моим наедине побыть. Претич меня за плечо схватил.
– Добрый, – говорит, – велела княгиня тебе в дорогу собираться. В Ольговичах старший конюх третьего дня брагой опился да помер. Сказала она, что теперь ты там за главного будешь.
– Погоди, – я от неожиданности опешил, – как в Ольговичи? Я же промазал!
– Вот так, – сказал сотник, – и мне тебя туда немедля доставить надобно.
– А со своими проститься?
– Нет, – сказал он строго. – Велено прямо сейчас отправляться.
Зря я на пса Сварогова обижался – не обманул Семаргл. Хоть и проиграл я на стрельбище, а судьба так повернулась, что будет все, как хотелось мне. Малуша рядышком, от Свенельда подальше, да еще не простым конюхом – старшим. Но почему же не слишком меня это радует? Чувство такое, будто подачку кинули. Словно переиграла меня Ольга в игре, которую я сам же и затеял.
Скакал я с Претичем стремя в стремя и не знал, то ли радоваться мне, то ли огорчаться. Еще жалко было, что с друзьями повидаться не смог, что с Путятой не простился. Скакал и сам себя уговаривал, дескать, не велика беда. Свидимся, мол, и не раз.
А еще все думал, что впереди меня ждет?
Так ведь поживется и увидится…
Глава третья
РЫБАК
19 мая 949 г.
Упрямый шмель басовито гудел, стараясь пробить безмозглой головой слюду оконца. В солнечном луче лениво плавали искры пылинок. Было душно точно перед грозой, и от этого липкий пот проступал на лбу. Я потянулся до треска в костях и выпустил уставшего шмеля на волю. Тот сделал небольшой круг и снова уселся на подоконник.
– Ты чего, дурила? – поругался я на шмеля. – Отпускают, так лети.
И шмель точно услышал мои слова. Он оторвался от подоконника и скрылся в жарком весеннем мареве.
Житье мое в Ольговичах тянулось неторопливо и скучно. Деревенька была подарена в день свадьбы княгине Киевской, но та ее не любила и не жаловала. Один раз всего шумно здесь было, когда я со товарищи в Киев на сватовство приезжал. Ольга тогда седмицу целую со Святославом маленьким в деревеньке прожила. Сказала, дескать, обдумать ей наше предложение надобно, а сама тут Стегги-наемника с ватагой его принимала. Три года с того времени минуло, а в Ольговичах до сих пор помнят. А больше княгиня в деревеньке не появлялась и за все время моего пребывания здесь даже ни разу не наведалась.
И какой прок ей было сюда приезжать? Десять дворов на берегу извилистой сонной реки, обнесенных обветшалым тыном [45] , да посредине теремок, поставленный Ингварем и сразу же им забытый. Рядом с теремком коровник, маленькая банька и полупустая конюшня. Вот и все хозяйство.
Население деревеньки состояло из трех ратников,
45
Тын – укрепление в виде земляного вала с невысоким частоколом и врытыми заостренными кольями, направленными наружу. Тыном обычно обносили небольшие поселения – веси и деревни.
46
Василис – базилевс, титул Византийского императора. Имеется в виду поход Олега на Константинополь, датированный Повестью временных лет 6415 (907) г.
Как ставили на колеса свои быстрые ладьи. Как воевали Царь-город. И в сказках этих каждый уверял других, что это именно он прибивал над воротами стольного града ромейского большой каганов щит.
Кроме стариков в Ольговичах жили двое молодых рядовичей, которые кое-как подновляли теремок, спасая его от полного разрушения. Да несколько закупов с семьями, которые возделывали общую ниву, пасли и доили коров, выращивали телят, квасили брагу и пили ее от непомерной тоски.
Особенно мне пастушки-близнецы нравились. Сыны одной из кухарок. И сама она баба неглупая, и муж у нее дельный, и дети смышлены. Ладно у них вдвоем все получалось. Со стадом ловко выходило. А начнут на рожках играть, так даже душа моя заледенелая оттаивала.
Подружилась с ними Малушка. Она с кем хочешь подружиться могла. Маленькая, а мудреная.
Ни ключника, ни посадника в Ольговичах не было. И все управление нехитрым хозяйством было на старом варяге Алваде. Варяг считался конюхом, жил в теремке бобылем, выдавал по нужде коней закупам и рядовичам, решал все споры и тяжбы, приглядывал за порядком, по осени отправлял в Киев ругу, а прошлой зимой, изрядно откушав браги, замерз до смерти под воротами коровника.
На его место меня и отправила княгиня Киевская. Подальше от города, от его смут и соблазнов. Видно, ей так спокойней было.
На всю деревеньку снедь готовили три дородные кухарки, а помогали им в этом четыре стряпухи и три посудомойки, как раз десять человек. В посудомойках сестренка моя ходила – Малуша, а с ней Владана и Загляда. Так варяжка Киевская захотела княжну Древлянскую унизить.
По привычке, местные обитатели стали считать меня за главного, и все деревенские хлопоты легли на мои плечи. И пошла жизнь тем же порядком, что был заведен еще Алвадом: с утра до вечера работа на коровнике и в поле, а ввечеру правеж. На нем мне приходилось разбирать все накопившиеся за день споры и разногласия, поощрять правых, наказывать виноватых и распределять работы на следующий день.
И чувствовал я себя тогда, словно на Родине. В Коростене. Вспоминалась наука отцова о том, как народом своим управлять, чтоб и ему хорошо было, и сам в достатке оставался. Грезилось порой, будто вновь ко мне княжение мое возвернулось. Только княжество мое было крошечным совсем, ну, так это, может, и к лучшему. С большим бы я и не справился.
Когда трудно становилось верное решение принимать, я с отцом советовался. И пускай был он далеко, в полоне любичском, но мне казалось, что слышит он просьбы мои. И за меня в своем далеке переживает.