Половецкие пляски
Шрифт:
И научишься, быть может, плести богатый узор не важно чего — любовей, интриг или просто житейских безобразий. Как обычно говорил Толик — стоит только ниточку вдеть в иголочку. И сейчас говорил, ибо подсел к Лизе, угадав ее тревогу, и, конечно, начал утешать ее по-своему. Он считал, что девичья грусть проистекает лишь от двух вещей — от месячных или их задержки. В какой-то степени он не ошибался. И Лизе было даже любопытно слушать его изуверские истории о давних и ближних подружках, которым никак нельзя было позавидовать, ибо первая любовь якобы исковеркала Толю окончательно и бесповоротно. Он вышел из той многоугольной любовной переделки дрянным и хитрым. С годами смягчился, но ни одна женщина уже не учиняла такого хаоса и смятения в Толином мире, как та веснушчатая девица в тельняшке, на два года старше, с низким басом. У них все получилось по-курортному, молодой Толик робел, девочка поманила его пальцем, и Толик попался. «Я так сильно кончил с ней, что мне даже стало грустно и муторно — кто она, мол, такая, чтобы с ней испытать блаженство на грани муки… я и не любил ее,
Лиза слушала, слушала и уснула, как от бабушкиной сказки.
Глава 13
Перевоспитание чувств
Прошли дни, и все будто не менялось в их маленьком мире. Маргарита, правда, собралась замуж. «Это у нее не в первый раз и не в последний», — вяло комментировала Елизавета Юрьевна. Она устала от событий и пока не жаждала перемен, по крайней мере — замужества Маргариты. Только не это! И все из-за ревности. Подруги детства, имеющие неосторожность остаться подругами, не в силах слушаться здравого смысла. Такая дружба — уже патология, уже сладкое зло, вставляющее палки в колеса житейскому счастью. Друзья детства — в особой касте, они хранят близость на краю пропасти и готовы заранее простить друг дружке нож в спину из зависти. Один не должен обгонять другого ни в чем, иначе… кто знает, что может творить подсознание, и порой желание неизреченное — уже оперившаяся птица, и какой гадости только не пожелаешь мельком, чтоб сохранить себе товарища по играм.
Грех великий — Лиза знала, — но счастья Маргарите не желала. Пока. Ну пусть они полюбят одновременно, но только не сейчас, когда у одной гладко, а у другой — ком в горле. Да будет Провидение хоть здесь милосердным!
Надо заметить, Елизавета прибеднялась. Делишки медленно, но верно заковыляли в гору, столбик ртути пополз вверх — только неизвестно, на каком-таком термометре и что сия шкала значила. У движения нет ни плюса, ни минуса, или попросту плоды пожинаются позже. Лиза с Ритой почистили перышки и устроились в нехитрую конторку — сновать туда-сюда, демонстрируя коленки, что-то печатать, куда-то звонить. Рита сначала тушевалась, рассказывала о себе небылицы, вкрадчиво перешла с начальником на «ты» и даже на «Мишка» и в конце концов выбрала местного водителя. Это было слишком в ее стиле — полюбить рафинированного юношу неприхотливой профессии. То бишь простоватая форма затейливого содержания. Впрочем, затейливость большей частью проявлялась в воинствующем вегетарианстве, а Елизавета вообще сторонилась этого субъекта, зная, что относительно мужиков они с Марго на вкус и цвет не товарищи.
Про деньги Марго не вспоминала. Зато вспоминала Лиза, отъедаясь по вечерам у Юниса. Он был по-прежнему прекрасен и молчалив, но ведь это еще не значило, что забывчив. Конечно, он и жестом не обмолвился, и что за пустяк — деньги, когда Ритка воспряла духом и новый мальчик обещал ей саксофон, вожделенное подержанное удовольствие!
Юнис уже не делал предложений, но Лизе позволялось все. Или почти. Он даже послушался ее и купил билеты в балет. Лиза сама от себя не ожидала такого хода, но, видать, чтоб прилично обставить воссоединение мужчины и женщины, непременно требуется мимолетное прикосновение к прекрасному. Даже более чем мимолетное — если учесть, например, что три действия сидишь в буфете.
Но в театр они так и не пошли, шуршали листьями у разливочной и разговаривали. О жизни. Юнис бормотал, сдвинув брови, что он боится приближаться к Елизавете — вдруг она сбежит. Лиза озадаченно молчала, не зная, как объяснить, что сбегать она не собиралась, даже напротив… Юнис каждый день звонил бывшей жене. Зачем же тогда еще Лиза, разве что в роли запасного игрока. Она не обижалась, ей вообще было лень сейчас ставить точки над «i». Когда есть кто-нибудь белый и пушистый, в смысле привечающий и кормящий, — какая разница, кем он приходится тебе в иерархии запутанных людских отношений и кем приходишься ему ты. Хоть горшком назови… только слово ласковое скажи, пусть и лживое, но щадящее, как режим у больного ребенка.
Они повадились в эту разливушку — не ради хмельных паров, а для доброго ритуала, для чинного шествия туда под ручку, ради Лизиной ладони, лежащей на шершавом драповом рукаве. Перчаток она не носила, какие имела — не нравились, а нравились дорогие, и было бы славно положить руку в хорошей перчатке, посему как нет эротичнее детали в одежде, чем вторая кожа руки, особенно длинная, до локтя, потому как умело ее снять — позволить по капле представить море, любой стриптиз, то есть любые изощрения страсти… Перчаток не заимела, приходилось мерзнуть и прикидываться беспомощной, потому что озябшей, когда Юнис, спохватываясь, принимался мять ее пальцы в своих ладонях. Греть. Бессмысленно, хотя и приятно. Лизины ладошки с младенчества холодели. Она будто и родилась с этими мертвыми лапчонками, с ледышками вместо костяшек. Чтобы их растопить, нужна была мартеновская печь. Они были настолько холодны, что даже забывали мерзнуть зимой. Но когда сердечным жестом их хотели согреть — нельзя же было противиться, глупо на все отвечать правдой. Нужно ведь иногда прикинуться
Так они с Юнисом и любили друг дружку — по мелочи…
Глава 14
Дуб, орех или мочало — начинаем все сначала
Гром разразился нежданно-негаданно. Сначала новая кошка столкнула единственные в доме часы — прямехонько в огонь. Газ у Наташи горел без передышки — ради тепла, не взирая на общее легкое обалдение и тяжесть в висках. Лучше угореть, чем замерзнуть, — видимо, это было принято за аксиому. С утра Лизе расхотелось на работу, один день — можно, тем более она собиралась увольняться. Когда-нибудь. И в девять утра, в смраде горелой пластмассы, в сбившемся пододеяльнике, обнажившем грубое одеяло, показалось, что сегодня работать бесполезно. Даже делать вид бессмысленно. Время сгорело, какая может быть суета.
Наташа даже обрадовалась, и дитятко ее неожиданно взбодрилось, и, в общем, все возликовало оттого, что Елизавета Юрьевна решила прогулять. А тут еще позвонил Толик и обреченно спросил: «А Ритка вправду, что ли, лечилась?..» Лиза было вальяжно напомнила Анатолию, что сифилис нынче уже не в моде и вообще сколько можно ее пытать на эту тему. Да, мол, лечилась. На что Толик преспокойно сообщил, что переспал с дочкой Натальи Палны и теперь могут быть дети, да еще и с шанкром в придачу. «И что же теперь?.. — страдальчески вопрошал Толик, будто Елизавета была режиссером этой драмы. — Что я скажу Палне… она же меня растопчет! А Лялька мне теперь без конца звонит… может, у нее уже появились симптомы… Да, кстати. Можно, я у вас перекантуюсь денька три?..» — «Спрашивай у Наташи…» — «Спроси ты…»
Потом пришла Рита. Тоже с сюрпризом. Кающаяся Маргарита. Ей не удалось годичное монашество. И страшный призрак вновь посетил ее. То бишь рецидив… Какая-то укромная больничка диагноз подтвердила. Какая уж теперь работа.
У Лизы не было сил ни комментировать, ни толковать, ни утешать. У телефона теперь царствовал Толик. Он был сегодня весьма цветист — в бархатной жилетке, в бордовых брюках и с каким-то пошлым шарфиком на шее. Можно было заподозрить, что он собрался на педерастическую вечеринку «для тех, кому за тридцать». Рита не уступала ему — вся в коже, с зелеными ресницами. Похоже, все приоделись, чтобы достойно встретить Апокалипсис. Толик кричал, что нужно бежать из этой страны, а то врачи погубят младую жизнь. Одновременно он назойливо призывал подать в суд на Риткиных докторишек и мучился вопросом, «лечиться ли от сифона уринотерапией или пустить все на самотек». Болезни, дескать, затухают сами, если не оказывать им должного внимания. Но самое неприятное заключалось в том, что Толик нашел «своего парня-медбрата», который якобы и мертвеца на ноги поднимет, в смысле, что вылечит. «Я с ним договорился, идем все, плата щадящая». В голосе друга Лиза с опаской улавливала параноидальные нотки. Даже если бы Анатолий поклялся мамой в компетенции медицинского светилы, Елизавета Юрьевна этой рекомендацией ни за что бы не воспользовалась. А тут еще какой-то подозрительный медбрат, который, может, и исцелит мертвеца, зато уж живого скорее всего сведет в могилу. Толе нельзя было доверять ни в чем мало-мальски важном, а уж тем более в том, что касалось драгоценного бренного тельца. Это тебе не булавку к галстуку подобрать в белокаменном фирмастом магазине, когда мелочи и на метро не хватает. У Толика были экзотичные взгляды на здоровье. Здесь он находился где-то между средневековым деревенским лекарем и санитаром психушки. Почему-то любил с упоением вспоминать свою крестную, сделавшую самой себе семь абортов чайной серебряной ложечкой. «Лечение должно быть простым и действенным. Без мудрствований, без науки. Наука — от дьявола. Нужно дать Господу свободу выбора — исцелить естество человеческое или не исцелить. А то все эти новомодные открытия: лазеры, ультразвук, излучения, — просто мешают Богу. Иисус сказал в Вечной книге: искушает тебя рука — отруби руку…»
И Елизавета сказала: «Стоп! Верните шляпу и пальто, видал я ваши именины». Она набрала номер и с неожиданной нервной четкостью изложила последние новости. Юнис ответил: «Я перезвоню», — и сразу повесил трубку. Беспокойное сердце екнуло: «Прощай, Юнис».
Он перезвонил — не успели и портвейн распечатать. «Завтра в три у первой больницы. Пусть возьмет пеленку». — «Ах, да, разумеется… кого пеленать будем?» — неудачно сострила Лиза. «Не пеленать, а под попу подкладывать», — вдруг разозлился Юнис. «Хорошо… хорошо», — запоздало лепетала Елизавета. Уже обмякая и растворяясь в тупом отчаянии, которое обволокло глаза туманом, и выхода как будто быть не могло. И чем больше Лиза напрягалась, желая застенчиво скрыть минор, тем сильнее краснел нос и глаза наливались липкой мешаниной из ресничной краски. Рита с Анатолием встревожились, но уж лучше бы притворились слепыми, и так уже настряпали блинов комом, не первых и не последних. Впрочем, Елизавета Юрьевна и сама на этой стезе постаралась, чего уж там говорить. Господи, что ж за бред вечный, почему и пустое лукошко терять жалко?! Она вяло убеждала себя, что Юнис ей совсем не нравился, не нравились его руки, каждая, согнутая в локте, напоминала спайку двух сосисок. Не нравилась коренастая шея. Не нравился распухший рисунок губ. Но все равно хотелось простого и нечестного: чтобы он полюбил, а Лиза — необязательно. Подростковая мечта, часто бьющая бумерангом по лбу: обычно Лиза оказывалась «страдающим Вертером». И на плаксивый вопль «Почему?!» ответ был прост. Потому что. Оказывалась, и все. Внезапно чихала на карточный домик, перед тем как склеить уголки. Клялась себе: «Нет-нет, ни за что не скажу… не сделаю… не заплачу!» И тут же говорила, делала и плакала.