Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой

Рольф Мальте

Такое специфическое дискриминационное отношение к польским провинциям присутствовало и в других областях. Например, в Варшаве действовал собственный Цензурный комитет, чтобы обеспечить особо строгую цензуру местного рынка публикаций и мнений. В то же время процедуры получения разрешений на создание клубов, ассоциаций и организаций были значительно затруднены тем, что требовалось получить ответ и от петербургского Министерства внутренних дел, и от варшавского генерал-губернатора 165 . Точно так же и в судопроизводстве ощущалось двойное бремя: с одной стороны – унифицирующие меры, а с другой – дискриминационная политика апартеида. После 1876 года в Привислинском крае в соответствии с системой, введенной во внутренних областях России, были учреждены судебные округа в границах губерний, в Варшаве появилась судебная палата, русский был предписан в качестве единственного языка судопроизводства, но ни суды присяжных, ни выборные мировые судьи в Царстве Польском введены не были. Раздражающим фактором могло выступать и то обстоятельство, что Кодекс Наполеона, принесенный в Польшу в 1808 году, оставался в силе и после 1864 года: в последующие годы, когда усилились взаимосвязи между польскими провинциями и Центральной Россией, оно породило целый ряд сложных вопросов, касавшихся совместимости правовых систем 166 .

165

Там

же. Д. 97. Л. 30–45.

166

См.: Рейнке Н. М. Каким гражданским законам подведомы русские уроженцы, пребывающие в Царстве Польском? Варшава, 1884.

Это усиление связей между Привислинским краем и центральными областями Российской империи после 1864 года было косвенным следствием экономической политики правительства, нацеленной на форсированную экономическую интеграцию польских провинций. Так, уже в 1866 году право формирования и утверждения их бюджета было передано в петербургский Комитет по делам Царства Польского. Однако первое время сохранялась имитация независимого польского бюджета, и Польский банк, известный своей активной экономической политикой, продолжал действовать в течение двух десятилетий. Только в 1886 году он был формально преобразован в филиал центрального банка империи 167 . Экономическая взаимозависимость между польскими промышленными предприятиями и российским рынком начала нарастать с момента отмены таможенных границ в 1851 году, а в десятилетия после восстания данный процесс значительно ускорился. Главным фактором, способствовавшим этому, явилось строительство железных дорог, которые вскоре обеспечили логистическую интеграцию Привислинского края с центром Российской империи. Даже если то лишь отчасти была политика правительства, направленная на упрочение власти над Польшей, все же укрепление экономической привязки ее к России стало значительным фактором во всеобъемлющем процессе вливания прежде обособленного Царства Польского в империю 168 .

167

Отчет за 1905 год. Экономическое и культурное развитие Царства Польского за сорок лет, 1864–1904 // Труды Варшавского статистического комитета. Варшава: Варшавский статистический комитет, 1906. Т. 22. Об этом см. также: Правилова Е. А. Финансы империи. Деньги и власть в политике России на национальных окраинах, 1801–1917. M., 2006. С. 76–80; Pravilova E. From the Zloty to the Ruble. The Kingdom of Poland in the Monetary Politics of the Russian Empire // Burbank J., Hagen M. von, Remnev A. (eds). Russian Empire. Space, People, Power, 1700–1930. Bloomington, 2007. P. 295–319; Wandycz P. S. The Lands of Partitioned Poland. P. 196.

168

Ретроспективно многие авторы подчеркивали этот интеграционный аспект. См., например: Tennenbaum H. Rynki rosyjskie // Z Rosja czy przeciw Rosji? Warszawa, 1916. S. 73–85.

Чтобы представить панораму мероприятий Петербурга в отношении Польши после Январского восстания во всей полноте, необходимо сказать и о символической политике. Для многих польских подданных именно в ней зримо и особенно болезненно проявлялось их подчинение русскому господству. Вывески магазинов, тексты на рекламных щитах и названия улиц в Царстве Польском – теперь их следовало писать кириллицей. Все новые названия населенных пунктов и улиц были связаны либо с царствующим домом Романовых, либо с внутрироссийскими территориями. Даже некоторые города были переименованы: Бжещ мутировал в Брест-Литовск, Йенджеюв – в Андреев. Такая «русификация» топонимического ландшафта Царства Польского была призвана продемонстрировать не только что польские провинции бесповоротно стали частью Российской империи, но и что времена «польских особенностей» миновали. Имперские власти символически объявляли завершенным тот исторический этап, когда Царству Польскому дозволялось иметь многочисленные отличия от центральных российских регионов. Отныне Привислинский край должен был стать просто одной из областей Российской империи – во всем подобной остальным.

Русификация, деполонизация или внутреннее государственное строительство? О горизонте действия имперских властей

Итак, список мер, принятых центральными властями в отношении «мятежных» польских провинций, был длинным и привел к фундаментальным и долговременным изменениям в их политическом, экономическом и культурном устройстве. Раньше историки толковали эти мероприятия как единую и последовательную программу русификации 169 , и лишь недавно такая интерпретация стала подвергаться критике 170 . В самом деле, намерения правительства были отнюдь не однозначны: в имперской политике пересекались различные интересы, представления и решения, которые отчасти усиливали, а отчасти блокировали друг друга.

169

См., например: Gill A. Freiheitsk"ampfe der Polen; Rohr E. K. Russifizierungspolitik im K"onigreich Polen nach dem Januaraufstand 1863/64. Berlin, 2003; Wandycz P. S. The Lands of Partitioned Poland. P. 196.

170

См.: Kappeler A. The Ambiguities of Russification // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. Vol. 5. No. 2. P. 291–297; Миллер A. Русификации: классифицировать и понять // Ab Imperio. 2000. № 2. С. 133–148; Miller A. «Russifications»? In Search for Adequate Analytical Categories // Hausmann G., Rustemeyer A. (Hg.). Imperienvergleich. Beispiele und Ans"atze aus osteurop"aischer Perspektive. Festschrift f"ur Andreas Kappeler. Wiesbaden, 2009. S. 123–144; Rodkiewicz W. Russian Nationality Policy. Прежде всего p. 29–43; Weeks T. R. Russification. Word and Practice 1863–1914 // Proceedings of the American Philosophical Society. 2004. Vol. 148. No. 4. P. 471–489.

В свете опыта 1830–1831 и 1863–1864 годов одной из главных целей Петербурга в Царстве Польском стало эффективное и долговременное предупреждение новых восстаний в этом стратегически важном регионе империи. Репрессии против непосредственных участников вооруженного выступления, размещение значительных воинских гарнизонов, расширение фортификационных сооружений, наращивание полицейского аппарата – все это было призвано навсегда «замирить» Привислинский край. Одновременно власть стремилась подорвать социальную базу тех сил, которые рассматривала как зачинщиков восстаний. Дискриминационные меры против польской шляхты и католического клира носили двоякий характер: это были одновременно и кара за «неблагодарность», и стратегическое ослабление данных социальных слоев.

Восстановление власти Петербурга в Царстве Польском, особенно в первые годы после Январского восстания, носило черты «правосудия победителей», направленного на наказание и унижение побежденных и на подчеркивание их подчиненного статуса. В частности, указы, которые вводили русификацию публичного пространства,

были порождены этой жаждой продемонстрировать всем новоустановленную гегемонию победителей. Все, что считалось польским, подлежало символическому переводу в подчиненное положение. Демонстрировавшие свою устрашающую власть и мощь российские завоеватели, впрочем, в первое время вовсе не были уверены в собственном культурном превосходстве над покоренными поляками. Лишь постепенно у них выработался такой дискурс, который все сильнее и сильнее убеждал их, что они и в культурном отношении стоят выше побежденных: «романтическая» польская аристократическая культура характеризовалась в этом дискурсе как устаревшая, отсталая и потому – обреченная. Давний топос, согласно которому поляки якобы не способны к государственности, что проявилось в хаотичном устройстве и военно-политической слабости их шляхетской республики, шаг за шагом встраивался в колониалистскую иерархию, ранжирующую народы в целом по степени их «культурности» 171 . Мало оснований сомневаться в том, что огромное количество российских чиновников постепенно усвоило эту систему убеждений, в которой им самим отводилась более высокая ступень политического, военного и культурного развития, нежели покоренным. Когда новый генерал-губернатор, Иосиф Гурко, в 80-е годы на торжественных приемах в своей варшавской резиденции заставлял присутствующих польских аристократов разговаривать не на французском, а на русском языке, то это было, с одной стороны, несомненно, актом преднамеренного унижения, а с другой – еще и сигналом, что высшую польскую знать, давно лишенную политического влияния и подвергаемую все более заметной социальной маргинализации, генерал-губернатор рассматривает уже не как ровню себе, а как второстепенных подданных.

171

С этим согласен и Теодор Уикс: Weeks T. R. Nation and State in Late Imperial Russia. P. 197.

В полном соответствии с такой схемой мышления правительство предпринимало серьезные усилия для того, чтобы интегрировать польское деревенское население в свои – не очень отчетливые – планы относительно будущего Привислинского края. В патерналистский помещичий менталитет, характерный в особенности для высшего эшелона российского чиновничества, без проблем вписывался топос о «благодарном» и потому «верном» крестьянине. Здесь – в отличие от остзейских провинций, населенных «малыми» народами, – даже в долгосрочной перспективе не предполагалось постепенного обрусения сельских жителей; не шло речи о том, чтобы из польских крестьян-католиков сделать русских православных. Об этом убедительно свидетельствует тот факт, что никакой активной поддержки православной миссионерской деятельности бюрократия не оказывала 172 . Ее политика была основана на предположении, что ненависть поляков к российским властям раздували прежде всего шляхта и ксендзы. Освобождение крестьян в 1864 году и аграрная политика последующих лет были поэтому сознательно нацелены на то, чтобы обострять напряжение в отношениях между землевладельцами и крестьянами, дабы шаг за шагом ослаблять якобы пагубное влияние первых на вторых. Постепенно укреплявшуюся веру в собственное культурное превосходство топос о верном польском крестьянине даже усиливал: ведь отношения между чиновниками и крестьянами характеризовались социокультурным статусным неравенством, которое никогда не ставилось под сомнение. Возможно, именно по данной причине имперские чиновники не расставались с этой id'ee fixe. Даже после того, как революционные события в сельской местности и коммунальное движение в 1905–1906 годах ясно показали, что лояльность польского крестьянства царю и империи была не слишком высока, топос о «верном крестьянине» продолжал фигурировать в текстах, выходивших из-под пера имперских управленцев: расстаться с этим убеждением, столь милым сердцу российских чиновников и так хорошо поддерживавшим их представления о собственном статусе, было явно нелегко 173 .

172

Об этом см.: Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики. С. 191–214.

173

AGAD. Pomocnik General-Gubernatora Warszawskiego do Spraw Policyjnych [далее – PomGGW]. Sygn. 1212. Kart. 75–75v.

В первое время, однако, такое иерархическое мышление у российской стороны еще не консолидировалось: именно об этом свидетельствует та полонофобия, которая наблюдалась у многих представителей администрации, а также – и прежде всего – у деятелей российской публичной сферы. Особенно по ранним реакциям на восстание видно, что имперские власти испытывали должное уважение к противнику, признавая исключительно эффективную организацию подпольной работы у поляков. Поэтому лица, принимавшие решения в Петербурге, так настаивали на максимальной деполонизации управленческого аппарата. Как уже было показано выше, это стремление наталкивалось на финансовые ограничения, что, однако, не отменяло принципиальной цели: удалить поляков, которым приписывались неверность и склонность к образованию тайных обществ, по крайней мере со стратегических позиций в государственных органах.

Основной целью была не столько русификация, сколько деполонизация управленческого аппарата. Об этом говорит тот факт, что за десятилетия после Январского восстания кадровый состав органов государственного управления в Царстве Польском в принципе остался многонациональным. Из десяти наместников и генерал-губернаторов, сменившихся за период с 1864 года до начала Первой мировой войны, четверо были нерусскими по национальности; род Гурко тоже происходил от литовских магнатов. Этническая принадлежность не играла значительной роли ни в назначении на эту важную должность, ни в политических ориентациях того, кто ее занимал, ни даже в его самоидентификации. Какой факт может свидетельствовать об этом нагляднее, чем то, что в течение первых пятнадцати лет после Январского восстания судьбы Привислинского края вершили два немца – наместник генерал Фридрих Вильгельм Ремберт (в русском обиходе – Федор Федорович) фон Берг и генерал-губернатор Пауль Деметриус (в русском обиходе – Павел Евстафьевич) фон Коцебу? Главное было не в том, чтобы поставить на ключевые должности людей русского происхождения, а в том, чтобы удалить с этих должностей поляков.

Политика, нацеленная на уменьшение польского влияния, встречала одобрение со стороны российской общественности. Январское восстание значительно ускорило процесс складывания рынка общественного мнения и публикаций в России. Издатели, такие как Михаил Катков, и писатели, такие как Иван Аксаков, создавали по поводу польского восстания памфлеты, отчасти носившие оголтелый антипольский характер 174 . Впрочем, едва ли можно предполагать, что их агитация непосредственно влияла на политику: в 60-е годы XIX века принцип автономии государства от общества был само собой разумеющимся и незыблемым. Даже если имперские сановники и приветствовали антипольские кампании, которые развертывались в российской журналистике, все же они ни в коей мере не подчиняли свои решения никакому «общественному мнению» 175 .

174

См.: Аксаков И. С. Польский вопрос и западно-русское дело; Катков М. Н. 1863 год. Собрание статей. См. также: Miller A. The Romanov Empire and Nationalism. P. 56, 170.

175

См. также: Geyer D. Der russische Imperialismus. S. 46.