Польский пароль
Шрифт:
Им всем тогда не повезло… И Атыбай остался на горевшем аэродроме, и инженер-майора она не довезла — скончался от ран в пути. Да и сама кое-как долетела: на взлете осколком пробило бедро, рана сильно кровоточила, и потом на посадке, едва машина чиркнула лыжами но полю, Ефросинья потеряла сознание…
Отгоняя от себя навязчивое видение, Ефросинья прижмурилась, протянула руку к нависшей над скамейкой ветке. Пальцами ощутила теплый пушок — «верба-лапушка», как когда-то по-таежному называли весенние сережки… На ощупь сорвала упругий, клейкий шарик, понюхала —
И сразу вспомнилось далекое довоенное лето, белозубая Колина улыбка. «Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…» Где ты теперь гуляешь, залетка? Под этим же солнцем, да под каким небом, по какой земле ходишь? Велика земля, далека, длинна дорога — от самой Черемши через годы протянулась. А на войне и подавно вдесятеро длиннее: тут и ползаешь, и петляешь, и колобом катишься — когда как придется.
Найти бы сейчас Колю — и в гости к нему, вот и вся проблема решилась бы с отпуском-отдыхом. Да где ж искать? Неделю назад случайно встреченный полковник — Колин комдив, так и сказал: «В наступление идем, дислокация наша теперь в дороге».
Зря она тогда под Харьковом отказалась расписаться с Николаем, в том селе Рай-Еленовке, пропахшем спелыми яблоками. Может, и согласилась бы, если бы сильно настаивал. А он не настаивал, только предложил. Понимал, тоже, как и она, о завтрашнем дне думал. Мало ли что случится: вдовому человеку в жизни всегда труднее… Да нет, пожалуй, не в этом было дело. Не этого они боялись — ошибиться побоялись.
Как-то странно они встретились, оба больше дивились, чем радовались. Изумление росло, ширилось, в полноту овладевало обоими весь вечер, пока сидели во дворе под старым каштаном. Наверно, так сильно они изменились за эти семь лет, что заново узнавали друг друга.
А утром она поняла, что любовь у них не старая, а новая, совсем-совсем новая… Нет, старая не ушла, не убыла ни капли, только иной стала, в новую переплавилась. Потому что все эти годы она, любовь, шла вслед за ними л рядом с ними. Да, шла рядом…
Разнеженная солнышком, Ефросинья задремала, потом услышала чьи-то шаги и писклявый мальчишеский голос, полный искреннего изумления:
— Глянь-ка! Баба с двумя орденами Славы! Отродясь такого не видывал…
Она открыла глаза: комендантский патруль. Справа — пожилой усатый ефрейтор, слева — тонконогий солдатик в обмотках, лобастый, с дерзкими глазами навыкате. Ефрейтор солидно кашлянул:
— Пра…шу предъявить документы!
Пока он просматривал Ефросиньины бумаги, молодой беззастенчиво, даже, пожалуй, нахально разглядывал летчицу, цокал дурашливо языком, пытался потрогать ордена на суконном форменном платье.
— Не лапай! — Ефросинья отбросила его руку.
Солдатик не обиделся, более того, восхищенно вытаращил глаза:
— Ух, боевая! А скажи, старшина, ордена за что получила? Ну не сердись! За что, а?
— За генералов, — буркнула она (вот привязался, желторотик).
Паренек аж присел от восторга. Потом подозрительно присмотрелся: не разыгрывает ли она его? И зашелся смехом.
— Гы-гы-гы!
Ефросинья шагнула, крепко тряхнула за ворот веселого патрульного:
— Дурак, чего регочешь? Я говорю, как было. Этот орден за командира — в воздушном бою спасла. А этот — тоже генерала вывезла с поля боя. Тяжелораненого. Понял, архаровец?
Усатый, возвращая документы, миролюбиво сказал:
— Вы на него не обижайтесь, старшина. Пацан и есть пацан. Вот попадет в первый бой, штаны промочит, тогда сразу человеком станет. А пока гы да гы. Ну пущай. А вы, стало быть, из нашего госпиталя выписались?
Оказывается, ефрейтор тоже там находился на излечении, месяц назад вышел и прямиком в комендантскую роту угодил. Оно вроде нетягостно, служба особо не обременяет, харчи хорошие, да вот с этими новобранцами маяты много: ребята неотесанные, глупые и опять же недисциплинированные (городская шпана!). И все на передовую, на фронт рвутся, хотя, между прочим, даже диски автоматные набивать патронами как следует не умеют. Вот такие дела. А что ей, старшине, тоже теперь предстоит путь-дорожка фронтовая?
— Отпуск дали после ранения. Краткосрочный. — Ефросинья с уважением оглядела усатого ефрейтора, он чем-то напоминал дядьку Устина-углежога, солдатский след которого затерялся под Харьковом. Пооткровенничала: — Надо бы в гостях побывать у друга-фронтовика, только кто ее теперь найдет, эту часть… Номер-то полевой почты у меня есть.
Ефрейтор сочувственно хмыкнул, в раздумье покрутил ус.
— Слушай, старшина, а ведь тебе можно помочь! Я в комендатуре видел такой перечень: полевая почта — и указано место дислокации каждой части. Айда к коменданту, он живо разыщет!
Однако ничего не вышло в комендатуре, не получилось. Перечень там был, да только лишь гарнизонных частей. Расспрашивать дальше Ефросинья не стала, к тому же дежурный помощник коменданта держался очень уж развязно, хамовато. Таких людей она не любила.
Ефрейтор проводил ее на крыльцо, взял под руку, посоветовал:
— Ты не кручинься, дочка, а пойди-ка провентилируй в штаб, эвон на той улице. По большому секрету скажу: там начальство сидит высокое, такое, что вое как есть знает. Правда, с пропусками строгости. Ну да пробьешься. Давай, как говорится, шуруй с богом.
Ефросинья решила попытаться — терять все равно нечего. А не получится и на этот раз, тогда что ж — придется идти на пересыльный пункт (уж очень ей не хотелось валяться на нарах в пересылке, грязь там всякую собирать!).
Дом, на который указал старый солдат, нашла быстро. Был он заметным на всю улицу: трехэтажный, добротной кирпичной кладки, со светлыми окнами и высоким парадным крыльцом. Судя по всему, бывшая городская школа.
В скверике напротив Ефросинья постояла, пригляделась. На входе перед стеклянной дверью часовой-автоматчик проверял пропуска (внимательно листал документ, потом еще в лицо вглядывался. Нет, эдакого не упросишь…).