Польский синдром, или Мои приключения за рубежом
Шрифт:
Я с тоской вспомнила о своей милой, уютной квартирке, брошенной мною за тридевять земель отсюда, и сердце сжалось от безудержной грусти.
На моём лице явно была написана растерянность. Тогда они запрыгали вокруг меня; она, попыхивая сигаретой, без умолку твердила о том, что я, как одинокая и интеллигентная женщина, их очень устраиваю: потом, она неплохо говорила по-русски, что было для меня очень важным, так как я всё ещё плохо ориентировалась в польском. Она даже предложила помочь мне с языком, убеждённо повторяя, что мы обязательно подружимся, потому что она так бы хотела видеть во мне подругу, и так далее, и тому подобное. Он не отставал в красноречии,
И после некоторых колебаний и сомнений я сдалась:
– Хорошо, я согласна, – выдавила я из себя неуверенно и почувствовала вздох облегчения, выпущенный ими почти одновременно.
Официальная часть была закончена – мы договорились, что на следующий день я приду с вещами, и мы напишем контракт на полгода.
Душу грыз червь сомнения, сердце тревожно ныло. Вся остальная часть дня прошла в тягостных раздумьях – я старалась заглушить, подавить внутренний голос и руководствовалась исключительно разумом: ведь ничего другого я придумать не могла, а была вынуждена рискнуть и снять это жильё, надеясь таким образом выиграть время и найти чтонибудь получше. И грязь меня не смущала – вымою, выскребу! А вот с мебелью было гораздо хуже: мне мерещились неисчислимые полчища микробов, обитающие в ней, и делалось дурно. Но, увы, у меня не было выбора!
«Очень милая, доброжелательная пара, – размышляла я, – я не вижу проблем, которые бы могли возникнуть между нами. Я заплачу требуемую сумму за полгода вперёд, будет бумага, подписанная двумя сторонами, являющаяся юридическим документом».
Долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Воспоминания возобновились на том самом месте, где оборвались. Перед моим внутренним взором побежали цветные озвученные картины, сменяя одна другую, и я радовалась, что, просматривая образы прошлого, отвлекаюсь от настоящего.
* * *
..Полоса обрушившейся с небес на землю воды, наконец, иссякает. Можно на мгновение – не больше – выйти из машины и размять ноги. Только находясь в машине, чувствую себя в безопасности, так, во всяком случае, мне кажется.
Как прекрасна и свежа ночь после бурного ливня! Я смотрю на небо, на разорванные ветром чёрные тучи, и мне кажется, что я – маленькая одинокая песчинка, затерявшаяся в огромной Вселенной, и мне хочется запрокинуть голову и кричать в чёрную бездну неба, что есть мочи, какой-нибудь вздор. Но я зажимаю рот рукой и тихо смеюсь: как мне искренне жаль всех, кто не может разделить со мной эту ночь, умытую проливным дождём и её зловещую красоту!
Уже за полночь, а я всё еду и еду. Тело разваливается от усталости – за сутки оставляю позади около девятисот километров. Нужно выбрать место для ночлега. Вижу пост ГАИ (я, определённо, обожаю посты ГАИ), но он необитаем; ехать дальше нет сил. Прячусь под развесистым деревом. Вокруг ни души, давит ночная тишь, и только порывистый ветер шумно перебирает ветками деревьев. Кромешная темень, с вкраплением двух наружных фонарей у необитаемого здания.
Мгновенно засыпаю и сплю как Агнец Божий, четырёхчасовым полноценным сном, кажущимся одним мгновением, полностью отдавая себя высшим силам, охраняющим мой безмятежный сон.
Открываю глаза: брезжит робкий рассвет. В метре от меня «спит» ещё один «Жигулёнок». Знал бы он, что спрятался под крылышко беззащитной женщины! Совершаю утренний ритуал и еду дальше.
Перед Рязанью забываю свернуть на окружную дорогу и въезжаю в городской водоворот. Приходится ехать через весь город, придерживаясь указателей на Москву.
Утром
Позади Люберцы. Рязанское шоссе вливается в московский пригород, и вот первый милицейский пост. Останавливаюсь, выхожу из машины – сердце ликует. Но нет, ещё рано радоваться: это только часть проделанной работы, – и та же самая дорога обратно. Иду к телефонной будке, набираю номер, после трёх сигналов поднимают трубку:
– Да! – произносит знакомый старческий голос.
– Здравствуйте, Анна Ивановна! Это Вероника! Я приеха-ла...
– Где ты, дорогая? – почти кричит старушка в трубку.
– Перед въездом в Москву. Буду примерно через час.
– Жду!..
И вот мы стоим на пороге, и старушка обнимает меня, как родную, а из боковой двери высовывается расплывающаяся в улыбке голова её сына – Володьки.
– Моя, дорогая, как давно ты не появлялась у нас, – приго-варивает она, вытирая концом фартука невидимую слезу, – и не звонила давно, я уж, грешным делом, думала – не случилось ли че...аво...
– Случилось, Анна Ивановна, много чего случилось – всёвам расскажу по порядку, но потом, – сейчас, мне нужно поставить машину на платную стоянку, где-нибудь неподалёку. Вов, ты знаешь какую-нибудь стоянку поблизости? – обращаюсь я к Вовке, который стоит и молчит, осклабившись. Его плюгавенькая фигурка, обтянутая тёмно-синим бумажным спортивным костюмом, никак не вяжется с благообразной статью матери. Трудно поверить, что родила его эта высокая, мощная пожилая женщина. Возможно, его тельце иссохлось от беспробудных долгих попоек, а вот ростиком – он явно не вышел. Да и испуганный он какой-то: постоянно потуплен взор, краска смущения на лице – словно не решается или не хочет встретиться взглядом с самой жизнью, недопонимает чего-то – потерянный, робкий человек. Я с ужасом думаю, что же будет с ним, когда Анны Ивановны не станет? Он не справится самостоятельно в каждодневной битве за существование. Сейчас он всё ещё под её крылышком, как неоперившийся птенец, чья жизнь зависит от того, принесёт ли мама-птица следующего дождевого червя.
Вовка с испуганной миной на сморщенном лице, сжавшись в комочек, садится в машину, и мы едем на платный паркинг, затем возвращаемся пешком, молча.Меня устраивает то, что он так робок и можно не вести никакой беседы из приличия, но мне искренне жаль его загубленную душу, которая так и не обрела ориентации в этом гнусном мире и уйдёт отсюда, так и не поняв концепции отношений между людьми и реальностью происходящего.
– Ну че...аво ты всё мычишься, ну вышла б замуж за мое-го Володьку, осталась бы жить в Москве, – протяжно и монотонно, словно поёт на одной ноте, говорит Анна Ивановна, когда мы сидим с ней в кухне, подперев головы, и пьём традиционный чай. – Не хочешь выйти за Володьку, дак, у нас в соседях живёт один хроменький – приличный человек, трёхкомнатная квартира...
И смотрит на меня пристально: какой эффект на меня производят два последних слова. Явно не удовлетворённая моим выражением лица, продолжает:
– Заплатишь ему сколько следует, ну и всё... сейчас-то ведьодна цена...
– Анна Ивановна, я похоронила свою маму, – прерываю ямеркантильную тираду, которую знаю наизусть.
– Боже мой! – у неё из рук вываливается кухонное поло-тенце, которым она собирается что-то вытереть.– Царствие небесное, вечный покой! – крестится она, и в её глазах светится неподдельная слеза.