Польский синдром, или Мои приключения за рубежом
Шрифт:
– Тшы тысёнцы доллярув я вэзме з пани за «шлюб» – тоест добра цена, проше пани, тэраз то коштуе венцей!*
Я что-то неуверенно пролепетала и окончательно замолчала, превратившись в безмолвное изваяние с глупой улыбкой на устах. Он говорил ещё что-то, но я не слушала – я просто отключилась. Он же, видя, что я не торгуюсь, не мог понять моей остолбенелости и молчания, но я продолжала молчать и вяло, с трудом пыталась направить свои мысли на выход из глупой ситуации.
Наконец меня посетила спасительная мысль, что он слишком настойчив, и боязнь, что меня поведут под венец прямо сейчас, вывела из оцепенелости. Я сделала порывистое движение, чтобы уйти, тогда он нацарапал кое-как на клочке бумаге свой телефон и имя. Я взяла,
На трамвайной остановке я порвала бумажку с номером телефона моего несостоявшегося жениха и выбросила в урну. «Размечтался», – подумала я.
* Три тысячи долларов я возьму с вас за брак – это хорошая цена, сейчас это стоит больше!
Серые косматые тучи заволокли всё небо, но вместо снега в начале декабря они низвергали шквалы обильного дождя, разогнавшие большое скопище народа со стадиона. Теперь, когда прошло столько времени, я весело вспоминаю эту сцену с покупкой «шлюба», но, тогда под проливным дождём, когда не спасал даже зонт, я в своей намокшей шубе чувствовала себя, словно мокрая продрогшая одинокая птица, грустно сидящая на ветке дерева под открытым небом.
Глава 6
Варшава преображалась и наряжалась в праздничные одежды: середина декабря в католической Польше – это интенсивное приготовление и ажиотаж перед главным для поляков религиозным праздником – Рождеством Христовым. В этом году преобладали два цвета: красный и зелёный. В офисах, бутиках, гостиницах, ресторанах, торговых центрах, супермаркетах – всюду появлялись зелёные ели, украшенные бантами из красных лент и красными стеклянными шарами. Менялось освещение и убранство витрин на праздничное, символизирующее рождение Христа. Повсюду чувствовалась приподнятость, торжественность наступающего момента, ожидание свершения чего-то наиважнейшего, высокое поклонение и восхищение одним из самых великих таинств.
Отель «Полония» тоже оделся в праздничный наряд: зажглись рождественские огни, пахло хвоей от нарядных развесистых елей, персонал бегал проворнее, лица выражали ещё большую озабоченность, чем прежде, словом, всё вокруг кричало и вопило о надвигающемся большом торжестве.
Я же, наблюдая эту предрождественскую суету, чувствовала себя никчёмно и подавленно. Минул месяц, но в моей жизни ничего не изменилось. Днём я всё так же бегала по магазинам и бизнес-центрам, а вечерами, закрывшись в гостиничном номере, интенсивно учила польский язык: старательно выписывала из словаря в тетрадку, потом зубрила, повторяя тысячи раз казавшиеся мне абсурдными, а иногда просто смешными, польские слова. Включала телевизор и выхватывала, как мне казалось, ключевое слово из какойнибудь фразы, быстро записывала и тот час же смотрела в словаре его перевод. Слова, имеющие славянские корни, обрамлённые шипящими приставками и суффиксами, приобретали иное звучание, которое неопытное ухо не хотело воспринимать. Я злилась: наверное, один из их королей был шепелявым, поэтому весь польский народ в угоду ему подражал шепелявости, что стало просто дурной привычкой.
В один из тягомотных вечеров, как всегда сидя в гостиничном номере, я монотонно бубнила себе под нос какое-то трудное для запоминания и произношения слово. Вдруг в дверь постучали, я взглянула на часы – было ровно десять. Ко мне стучала только номерная уборщица, но она приходила убирать комнату только по утрам. Время было слишком позднее, и я подумала, что, конечно же, кто-то ошибся номером, и решила не открывать, но стук повторился, и ещё требовательнее, чем прежде.
Я высунула голову в приоткрытую дверь: в коридоре, озираясь по сторонам, словно спасаясь от погони, с заговорщическим видом стоял старый лысый швейцар, похожий на мопса. Я не успела опомниться, как он уже влетел в комнату. В первое мгновение я подумала, что он как работник отеля имеет ко мне какое-то важное дело.
В его руках
Я очень люблю розы, но, честно говоря, принимать от него эти прекраснейшие из цветов, мне было не только неприятно, но даже противно. Я воспринимала его как старшего друга или знакомого, но теперь, поняв, что он за мной ухаживает, я, право, не знала, что делать, потому что он в одно мгновение стал мне ужасно отвратителен. Я лихорадочно думала, под каким предлогом от него избавиться, но он уже открывал шампанское.
– Я сначала испугалась, думала за паном погоня, – вымол-вила я, чтобы начать как-то выяснять причину его столь странного появления.
– Да, никто не должен видеть меня здесь – я слишком до-рожу своей работой, – его лысина вспотела, а морщинистое лицо задвигалось, изображая гримасу усердия при откручивании проволоки на пробке бутылки благородного напитка.
Моментально последовал короткий хлопок – он наполнил бокалы и открыл коробку с конфетами. Прозрачная, чуть желтоватая жидкость вспенилась у поверхности и начала извергать массу газовых пузырьков, быстро бегущих вверх.
Я только слегка пригубила вино, он выпил до дна. Его лысина порозовела, глаза заблестели. Я представить не могла, чего от него можно ожидать, поэтому сидела, как на иголках, напряжённая, как стрела, готовая в каждую долю секунды вылететь из лука с натянутой тетивой, но пока не находила предлога, чтобы действовать остро и категорично.
Вскоре всё разъяснилось само собой, возможно, он почувствовал моё напряжённое состояние. Я боялась, что алкоголь придаст ему смелости, и он может начать какие-нибудь любовные притязания. Но совершенно неожиданно для меня выпитое вино подействовало на него совсем иначе. Сначала он сидел, задумавшись, понурив голову, как будто забыл обо мне и окружающем, но когда бутылка была им почти выпита, в нём вдруг пробудились и вовсе внезапные эмоции: развязался язык, и он начал рассказывать о своей жизни, о работе, о горькой судьбе пенсионера, подрабатывающего на лекарства для больной жены. Был момент, когда он даже смахнул невольно навернувшуюся слезу.
Я расслабилась и вздохнула свободнее. Надеюсь, он нашёл во мне хорошего слушателя: я не перебивала его, а он всё рассказывал и рассказывал.
Стало вдруг стыдно, что я так плохо о нём подумала. Он пришёл излить душу, ведь человек может испытывать иногда такую насущную потребность – это как скорая неотложная помощь, без удовлетворения которой невозможно обойтись. Он не нашёл более никого в критический момент душевной надобности быть выслушанным – так что же в этом плохого? Отлегло от сердца, но всё же я страстно желала, чтобы он поскорее ушёл, смотрела на него сочувственно и с искренней жалостью – что может быть горше, чем старость?
Вдруг он затих и опустил голову. Я молчала, чтобы дать ему успокоиться, прийти в себя от нахлынувших волнующих воспоминаний, но через несколько мгновений послышалось равномерное бульканье, похожее больше на храп, нежели на плач. Он спал, как это обычно делают старцы, легко засыпая, также как и пробуждаясь. Жалкая прядь волос отклеилась от предопределённого для неё места на лысине и повисла над пустым бокалом.
Было уже далеко за полночь, а он всё храпел и храпел – теперь, завладев полностью столом и уткнувшись круглым носом в галун на рукаве своей форменной одежды швейцара. Я не имела понятия, что предпринять, поэтому стала его тормошить и умолять, чтобы шёл восвояси. Он пробудился, посмотрел на меня удивлённо, поднялся со стула, бесцеремонно плюхнулся на кровать поверх покрывала и тотчас же уснул, свернувшись калачиком, ещё больше напоминая нахального мопса, предпочитающего постель своей госпожи.