Польско-русская война под бело-красным флагом

Масловская Дорота

Вот такие заморочки, блин. Короче: потом пошла лекция на тему почетного значка туриста и льготной путевки на любую молодежную турбазу в горах Карпатах. Еще одно слово, и я суну Анжеле в руки открытый зонтик. И выкину ее в окно, чтоб упорхнула отсюда к себе на хату.

Но я так не сделал. И теперь стараюсь аккуратно переворачиваться на замызганном диване и, главное, помню, как бы не вляпаться в то место, где Анжела шлепнула сургучную печать своей девственности, чтоб ей пусто было.

Потом пошел уже ништяк, потому что Анжела перестала наконец слоняться по моей хате, шарить своими черными гляделками по мебельной стенке и домогаться, чтобы я показал ей какую-нибудь свою детскую фотку, когда я был еще голенький. Еще чего придумала. Я никогда не был маленький, говорю я ей. На полном серьезе. Я родился уже довольно большой и с трехдневной щетиной, а потом только рос, даже есть не надо было. Заливаешь, говорит она и бухается на диван. Джордж сразу, но не будем про личное. Ты, наверное, устала? — говорю я ей. А она мне, что нет, просто она вообще любит полежать, полежать и помечтать. Ну, мне по фигу, о

чем она собирается мечтать, о горных кручах или что она выиграет областной конкурс на самый черный прикид и ей за это дадут черную медаль, но я тихой сапой пристраиваюсь рядышком. Неважно, о чем она там размечталась. Она вынимает из сумочки бумажник с документами. Я потихоньку начинаю. Но об этом не буду, потому что это дело интимное. Такую, как она, главное не испугать, потому что эти шизанутые тридцать килограммов готовы в любой момент достать из своего бумажника маленькие гибкие крылышки и выпорхнуть в вентиляционную трубу с жалобой в отдел по делам несовершеннолетних. Нет, правда. С психами лучше без шуток. Поэтому я ее спокойно так, потихоньку, без жестокости и насилия. Она вытаскивает фотку какого-то облезлого на вид хмыря. Роберт Шторм, говорит и смотрит мечтательно. Ладно, думаю, пусть сосредоточит свое внимание на чем-нибудь другом. А сам манипулирую уже вплотную к ней, но это очень личное. Тут она начинает доставать разные коллекции всякого мусора, свои письма к подруге из Англии, которая ей ни разу не ответила. Потому что, возможно, не тот был адрес или не тот язык. Потому что, говорит Анжела, между английским и сленгом большая разница. Сленг — это такой язык, на котором тоже разговаривают. И вот, например, та англичанка говорит именно на сленге, а письма по-английски не поняла. Подумала, что это и не ей вовсе письмо, потому что адрес Анжела тоже написала по-английски. Или, может, подумала, что это письмо из цепочки счастья, и сразу же выбросила его вместе с картофельными очистками и использованной салфеткой. Наверное, так и было, шепчу я Анжелке прямо в ухо, чтобы заинтересовать ее другими, более важными делами. Ноль реакции. Я бы мог с нее сейчас платье снять, она бы даже не заметила, пока я ее не трахнул бы как следует, а может, даже и вообще не заметила бы. Значит, мы на верном пути. Суперосторожно. Она лежит на боку и перебирает свои бумажки, эти свои говнюльки. Вот листик с дерева. Вот краеугольный камень. Вот окурок, к которому прикасались губы Господа Бога. Вот ее Первое Причастие, которое она выплюнула и засушила, а теперь хранит на счастье. Вот ее первый волос. А вот ее первый зуб. Это ее первый ноготь, а это ее первый парень Роберт Шторм в профиль с охотничьим ружьем на охоте в Охотничьем обществе. Я потихоньку делаю свое. Колготы. А она гонит дальше как ни в чем не бывало, просто телеведущая какая-то, голова разговаривает, а пониже пояса в нее может войти по очереди вся польская армия, она и глазом не моргнет. В этом она вся, эта Анжела. Бесповоротно занята разговором. Пусть говорит. Не буду вдаваться в подробности, но при снятии трусов она даже сотрудничала. Подняла попку, засмотревшись в открытку с курорта, которую ей прислала из Хеля подруга из Щецина. Типа я тут классно отдыхаю, много гуляю по свежему воздуху, погода хорошая, солнце, костер, гитара и хорошее настроение и P. S.: нам песня строить и жить помогает. Ну, лиха беда начало. Я боялся ее реакции в ключевой момент, чтоб не выскочила с криком. Тесно, но тепло, раз-два-три, мое лицо в ее мокрых волосах, с которых я смыл под краном уже упомянутые тошнотики, а джордж тихонько мурлыкает свою песенку-чудесенку. Она вроде ничего, кажется, даже сотрудничает, хоть я и боюсь, как бы не выкинула какой-нибудь очередной номер с бетоном или еще каким валуном. Она гонит про то, что когда-то любила собирать марки, а теперь ей это кажется инфантильным, так ей сказал Роберт, из-за чего между ними не раз доходило до ссор и конфликтов.

Ну что тут долго рассказывать. Я буду лясы точить, а потом мои детки, мои и Магдины или другой бабы, всегда ведь какая-нибудь подвернется, возьмут и станут подслушивать и узнают, из каких воистину биологических конфигураций они произошли. Что я, их отец, не нашел их вместе с ихней матерью в канаве при шоссе на краеведческой экскурсии, а просто вмонтировал в чрево матери при помощи своей подвижной присоски. И как мне им в глаза смотреть? И что я им скажу? Что мы не люди, а обычные кишечнополостные, которые соединяются в пары по двое и делают непристойные телодвижения? Что в этих морях биологически активной жидкости плавают хвостатые твари, у которых потом вдруг появляются зубы, ногти, одежда, дипломаты, очки? И хотя развлекуха в самом разгаре, я вдруг резко начинаю подозревать, что с Анжелой что-то не то. Что я натыкаюсь изнутри на какое-то ее сопротивление, чувствую с ее стороны какое-то физиологическое препятствие. Так оно и есть.

Потому что вдруг как треснет, как щелкнет, типа взрыв, потому что вдруг простор какой-то, пусто, будто я пробился насквозь в какую-то подводную страну, потому что вдруг Анжела как завопит, как вскочит, и весь ее мусор, который она старательно разложила по всему дивану, как разлетится во все стороны. Она орет, держится за свою письку и сучит ножками. Твою мать, говорю я и начинаю ржать, потому что хотя уже конец и удовольствие не так чтобы очень, но я сразу просекаю, что к чему. Что вот она — поднятая целина, и будет теперь наша Анжелка классная, охочая до развлечений телка по всем статьям. Сейчас из места, где срастаются ее концлагерные ножки, выпадет символическая скорлупка, которую она поднимет, оправит в золотую рамочку и повесит над своей кроватью. А еще она ее отксерит и подарит мне в точно такой же рамочке, чтобы я ее поставил на свой директорский стол в конторе по делам общедоступной анархии. Чтоб я ее показывал во время деловых встреч Здиславу Шторму, что вот типа его сын не смог, а я, Сильный, Анджей Червяковский, сумел.

Но ничего такого не происходит. Анжелка стоит надо мной, видон у нее просто прикольный: платье задралось до самого пупка, а сама она, типа скромная принцесса из царства целок, пытается

обратно натянуть на себя колготки и говорит: я девственница. И тут же, как наглядную иллюстрацию, выделяет из себя прямо на диван нехилый сгусток крови и кусок сырого мяса. Я ей говорю: только без истерик, пожалуйста, и прикуриваю из ее сумочки красный русский L&М, чтобы отомстить ей за преждевременно обломанный кайф. Сам я тоже весь в крови, которую надо срочно смыть и застирать, потому как сейчас я в состоянии поверить, что меня каким-то чудовищным образом обокрали — стибрили мой собственный пол, и теперь я среднего рода.

Ну у нее и видуха, у этой Анжелы. Кошмар, тридцать два килограмма рвущегося наружу кошмара, отчаяния и шока от неожиданного удара, я чувствую даже укол совести, что это мой джордж — виновник всего этого ералаша. Мне ее даже жаль, потому что я уже давно заметил, что у меня мягкое сердце и я вчистую расстраиваюсь из-за всяких пустяков. Иногда я даже жалею свою собаку Суню, хотя по упитанности она скорее корова, чем лань. Но я всегда подчеркивал моему братану, чтобы не перегибал с этими желтками, потому что у нее от них изжога и лишний вес. Ну, я ей и говорю, иди сюда, Анжелка, это ведь твой праздник, день святой Анжелики. Давай, натягивай трусики, а если что, до свадьбы заживет.

Но она по-прежнему в шоке, вся трясется, будто я как минимум лишил ее органа речи. Она уже не хочет говорить об открытках, не хочет говорить о птицах, будто у нее зубы между собой срослись. Одновременно я панически размышляю, какой еще номер она мне тут выкинет. Потому что я потихоньку опять начинаю мрачно отмораживаться, а значит, у меня не будет ни сил, ни энтузиазма убирать то, что она может извергнуть на ковровое покрытие или еще куда. Опять камни, или теперь это будет уже новый виток ее внутренней болезни, и из нее посыплется уголь, кокс, динамит, клинкер, известь, пенопласт.

— Да ладно тебе дуться, — говорю я ей и застегиваю трузера, которые так запачканы кровью, как будто я защищал в них диплом по убою крупного рогатого скота или просто в ширинке взорвалась противопехотная мина. Я встаю с дивана, беру Анжелу на руки, и мне кажется, что она ученица не экономического лицея, а начальной школы, куда пришла на бал-маскарад в костюме черной копоти. Вот такой глюк. Ей теперь больше пяти лет не дашь, из-за чего мое сердце вдруг начинает кровоточить по всему телу. Тогда я сажаю ее на диван и говорю: обожди-ка минутку. И подтаскиваю один колченогий столик, поправляю салфетку, чтобы все путем, чтобы ровно лежала. Хорошая салфетка, по русской лицензии, кружевная, пятностойкая. Выкладываю птичье молоко, ставлю вазочку с искусственной герберой, рядом сигареты, чтоб все элегэйшн, круиз на пароме «Титаник», мирное соглашение, символический жест мужчины по отношению к женщине. Она еще дуется, ногой разгребает этот свой бардак с сувенирами со всех деньрождений и поцелуев в руку и губы. Уже почти светло, Суня лает в саду как недорезанная, жрать хочет. Суня, блин, гребаное ожирение. Анжела по-тихому отмораживается после бурных переживаний этого вечера, тупо смотрит внутрь пепельницы, будто гадает на окурках про свою творческую карьеру. Тут я быстро перехожу к делу, чтобы у нее остались радостные воспоминания перед тем, как она мне тут совсем выпадет в осадок.

Вернемся к нашей теме, лапуля, говорю я ей, роясь пальцами в птичьих молочках, чтобы сварганить себе маленькую славную дорожку и расслабиться. Она мне в ответ поддакивает жестом головы, не то возражает, не то подтверждает. Я ей тогда говорю: сегодня День Без Русских. Значит, облом, все будут на площади. Но завтра начинаем раскручивать твою карьеру, моя ты талантливая. Послезавтра я позвоню всяким разным, шефу, премьеру, знакомому фоторепортеру. Что типа скандал. Типа самоубийство. Ну, не на самом деле, конечно, не это же главное. Главное пиар. Я так понимаю. У меня напряженный рабочий график, но пару-тройку встреч мы провернем, я там надавлю на кого надо, слышь, Анжелка? Потом вдруг оказывается, что самоубийство спасено. Большой талант спасли плохие врачи. Выставка твоей одежды, конференция с участием прессы на тему, какая музыка тебе больше нравится, какое у тебя хобби в свободное от искусства время. И тут вдруг в один прекрасный день ты перестаешь быть анонимкой, толпы пипла хотят тебя видеть, хотят поближе познакомиться с твоей личностью, сердце Роберта Шторма тает, как на блюдечке. Но Роберт Шторм может только помечтать, может только лизнуть тебя глазом через толпу охранников. А твое сокровище сегодня все равно пропало. В «Лизе» твоя фотка прямо посредине обложки.

— Только не в «Лизе», — невнятно говорит Анжела заплетающимся языком и громко отрыгивает неизвестно чем, может, булыжником, а может, битум-картоном, а может, и стекловатой. Это ее первый зафиксированный синдром жизни за последние полчаса. Я боюсь, как бы она тут у меня опять в летальный исход не впала. И что я делаю. Себе дорожку, «Здислав Шторм», и все пучком. А ей я говорю так, чтобы ее немножко отвлечь от самоубийства: а теперь, Анжелка, давай, возьми себя в руки. Смерть — это херня, смерти нет, ты ведь не веришь в смерть, это ведь предрассудок. Заразные болезни — предрассудок, автомобильная преступность — предрассудок, могилы — предрассудок, несчастье — предрассудок. Это все подлые изобретения русских, это их козни, чтобы экзистенционалистически нас запугать. Роберт Шторм просто платная марионетка в русских руках. Хулиганство и вандализм — просто народная легенда. Ни «Арки», ни «Легии», ни «Полонии», ни «Варсовии», никаких футбольных клубов. Это фиктивные команды, которые пляшут под дудку Новосильцева. Стась и Нелли тоже фиктивные, их никогда не было, просто русский князь Генрик Сенкевич вероломно изготовил их специально для фильма «В пустыне и дебрях», я тебе говорю, чистая древнегреческая мифология. В натуре. На самом деле очень даже возможно, что и русских тоже нет, это мы еще проверим. Иди-ка на балкон, за окном лучший, брэндовый мир, специально для наших потребностей, высоковольтных линий нет, шприцов нет, пожаров нет, мяса нет. Только Вегетарианский Красный Крест организовал сбор денег на новые камни для желудка Анжелики, семнадцать лет. Эй, Анжела… Анжела, подними-ка задницу… встань… да встань же на минутку!