Полторы минуты славы
Шрифт:
Встреча для всех оказалась неожиданной. Голубые дальнозоркие глаза Веры Герасимовны пытливо уставились в лицо Самоварова. «Ну все! Решит сейчас, что я рехнулся, — иду лечиться. И ведь ничем потом не переубедишь!» — подумал Самоваров с тоской.
— Мы пришли посмотреть знаменитый сиреневый сад, — первой заговорила Настя.
Вера Герасимовна нисколько ей не поверила:
— Сад совсем с другой стороны здания!
Она продолжала тревожно глядеть на Самоварова, пока не сделала неизбежный вывод:
— Коля, до чего ты бледный! Тебе надо обратиться к квалифицированному специалисту.
— Вы не знаете, как
Альберт Михайлович улыбнулся Насте. Он склонил голову так, как это умеют лишь в театре оперетты, где он до пенсии служил концертмейстером. Несмотря на преданную любовь к Вере Герасимовне, он всегда при виде красивых девушек таял, как шоколадка в кулаке. Его первая жена, актриса, тоже опереточная, часто поколачивала его за эту слабость.
— Боюсь, что в палисадник с сиренью проникнуть совершенно невозможно, — сказал Альберт Михайлович и сложил домиком свои шелковые бровки. — Со стороны улицы решетка непреодолима, на больничной калитке висит амбарный замок. Ключ от замка только у главврача, начмеда и дворника.
— А как найти дворника? — не сдавалась Настя.
— Боюсь, тоже невозможно. Я много раз слышал, что дворник существует. В конце концов, ведь кто-то же метет тут асфальт! Но я никогда лично никакого дворника не видел. И никто не видел. Жаль, что не получилось вам помочь. Сиреневый сад, увы, недоступен...
— Черта с два! — раздался с крыльца приемного покоя зычный голос.
Все разом обернулись и увидели Алексея Ильича Тормозова, знакомого сумасшедшего семьи Ледяевых. Дело в том, что Альберт Михайлович после смерти своей первой опереточной супруги — той самой, что его колотила и вдобавок была лет на тридцать старше, — впал в глубокую депрессию. Как и Лика Горохова, он не мог снести утраты любви. Он ничего не ел, часами плакал в голос, и в конце концов его пришлось везти на Луначарского. Здесь он подружился с несколькими интеллигентными душевнобольными и стал понемногу приходить в себя. Позже встреча с Верой Герасимовной довершила исцеление.
Дружба, возникшая в клинике, с тех самых пор поддерживалась. Тормозов, бывший инженер, крупный, краснолицый, лет под шестьдесят мужчина с носом-картошкой, был совершенно не опасен для окружающих. Он лишь поражал ненормальным зарядом веселости и оптимизма да рассказывал феерические истории о своем прошлом. Где у него правда, где вранье, с непривычки понять было сложно, тем более что трактовка исторических событий и у несумасшедших теперь попадается самая разнообразная.
— Алик, ты слабак! — возмущенно вопил с крыльца Тормозов. — Слабак будешь, если не вопрешься в этот собачий сад и не наломаешь любимой девушке ведра три сирени!
— Там на калитке амбарный замок, — стал оправдываться Альберт Михайлович.
— А на что даны человеку молотки, клещи, гнутые гвозди и надежные мужские руки? — кричал Тормозов. — Вот помню я прием в Кремле в пятьдесят девятом...
Он сошел с крыльца, приблизился к знакомым и доверительно обнял Алика за плечи.
— Съехались передовики всех отраслей народного хозяйства, — сообщил он. — Тьма ударников! Вышли мы на улицу перекурить, глядим — вдоль кремлевской стены Людка Зыкина топает. У нас на Байконуре всякий ее знал: она одно время была дублером у Терешковой и у Быковского.
Настя всегда побаивалась жизнерадостного Тормозова и теперь норовила спрятаться за спину Самоварова. Тормозов с Аликом в обнимку тоже кружил вокруг Самоварова, чтоб донести свой рассказ до каждого слушателя.
— Где для Людки цветов взять? — повествовал инженер далее. — Оглянулся я: кругом один только исторический красный кирпич, а поодаль памятник Ильичу. Неплохой памятник, но теперь его, должно быть, давно на свалку свезли. А тогда стоял себе, и вокруг клумбешка была разбита. Цветы на ней, не знаю, как называются — везде их полно, розовые такие, вонючие. Кинулся я их рвать, а они, сволочи, только с корнем выдираются. Корень длиннющий, мочковатый. Но все равно обнес я клумбешку, даю Людке букет. Она меня к груди прижала: «Спасибо, сынок! Одни наши, байконурские, меня с цветами встречают. От партии-то и правительства ни вершка, ни корешка не дождешься!» Так и не получила ведь никаких высоких наград, бедняга...
— Чего ты, Леша, врешь, — с укоризной сказал Альберт Михайлович. — Молодежь ничего не знает и вправду всякое может подумать. Людмила Зыкина — народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда!
Тормозов обиделся:
— Ты, Алик, меня за дурака держишь, что ли? Я все это и сам знаю. Да только ордена и медали на нашу Люду потом уже, как из ведра, посыпались, после полета!
— Какого еще полета?
— В космос, балда!
Вера Герасимовна давно уже хотела намекнуть мужу, что не надо спорить с Тормозовым. Она дергала Альберта Михайловича заботливой рукой за рукав и шлепала по лопаткам. Но тот уже завелся.
— Нет такого космонавта — Людмилы Зыкиной! — выкрикнул он фальцетом.
Тормозов неожиданно согласился с ним:
— Конечно нет. Не держи меня, Алик, за дурака! Она ведь не под своей фамилией летала. Фамилию ей сменили, фото подретушировали, виски подбрили — не узнать! Даже не скажешь, что женщина. Надели на Людку мундир подполковника — и вперед, к звездам!
— А подполковника как фамилия? — не унимался Альберт Михайлович.
— Это секретная информация, — уел его Тормозов.
Вера Герасимовна страдальчески закатила глаза.
— Вам, кажется, кто-то из окошка кричит, — сказала Настя бывшему инженеру.
Она давно уже заметила фигуру, прыгавшую в окне третьего этажа и размахивающую просунутой в форточку газетой.
Тормозов посмотрел на форточку и разочарованно протянул:
— У, да это Пермиловский!
— А ты думал, Зыкина? — фыркнул Альберт Михайлович.
Желая прекратить перепалку, Вера Герасимовна быстро заговорила:
— Мы как раз Пермиловского сейчас навещали. Он просил, чтоб ему принесли мандаринов — сейчас очень сказывается дефицит витаминов. Но боюсь, мандарины могут вызвать аллергическую реакцию. Лучше зеленый лук или черная редька, хотя...