Полторы сосульки (Сборник фантастики)
Шрифт:
Я нашла Инку. Если б ты знал, как она кричала и билась во мне! Она притихла лишь после того, как мы встретили тебя. В языке нет таких терминов, придется говорить о женщине с одним телом и двумя душами во множественном числе, ты уж привыкни, родной, ладно?
Сначала мы обе даже помирились на тебе. А потом — стыдно вспомнить! — закрутились распри. Ты, конечно, ничего не замечал. Наверно и не стоило тебе говорить, ты неустойчивый, ранимый. Та Инка ничего бы тебе и не сказала, потому говорю я. Мы ревновали друг к дружке — обыкновенно, мелко, по-бабьи. Не зная еще, кто у кого тебя крадет, мы пихались локтями внутри одной оболочки, вели себя как в коммунальной
Видишь, кое-чему я у вас выучилась. Я знаю про коммуналки, про то, как ругаются (или бранятся?) домохозяйки на общей кухне. Наше тело — одно на двоих! — и было этой самой коммуналкой. Конечно, я не только это унесла из вашего времени. Да и та Инка, поверь, не осталась с чем была. Каждая из нас немножко пожила за двоих. Но сейчас речь о другом. Инка вашего времени изощреннее, сильнее меня. Она умеет бороться за земное счастье, а мы к этому не приучены: нам счастье дается слишком легко. Разумеется, я смогла бы притушить Инкино сознание. Временно или навсегда. Но это означало бы убийство. Даже хуже убийства…
Инка в ракушке сделала паузу, точно переводила дух, и Рад с ужасом подумал, что все ему снится. Он вынул ракушку из-за уха — тоненький голосок немедленно умер. Снова присосал к виску, уловил едва ощутимую равелевскую мелодию.
— Инка! — закричал он, боясь ее больше не услышать.
— Чего орешь? — раздался над ним добродушный бас, и из окна бельэтажа высунулся бородатый гражданин в подтяжках поверх нижней рубахи. Едкая бороденка оказалась единственным украшением его безоблачно обритой головы.
Рад шагнул от дома, успел уловить обращенные в глубину комнаты слова:
— Наверняка опять к этой конопатой с третьего этажа… Новенький, ни разу еще не появлялся…
Рад притиснул ладонями уши, с силой, до боли, вдавил ракушку в висок. Волной плеснули последние звуки «Болеро», оставили Инкин голосок:
— Я историк, Рад. Мое путешествие полезно для науки. Но теперь меня никуда не выпустят из нашего времени. Я посягнула на свободу человека, на Инкину личность, допустила утечку вещей из нашего века, я имею в виду «шептун». В общем, я преступница, Рад. Может быть, люди моего времени от меня отвернутся. Но жалею я лишь об одном: что никогда тебя не увижу. Это слово «никогда» для меня еще страшнее, чем для вас: ведь я буду жить на свете тогда, когда никого из вашего столетия уже не будет. Никого. Даже тебя и той Инки. Даже тех, кого мы приветствовали на демонстрации…
Мы у нас привыкли к всесилию. Мне было больно, когда меня вытесняла из прошлого простая, не очень далекая девчонка. Но ты думаешь, потому я ушла? О нет, я бы держалась! Но я забыла про закон противодействия: прошлое стало влиять на будущее. Я не заметила, как это произошло, боялась вернуться к себе мстительной, толкающейся, ревнючей — такой, какой меня сделала борьба за тебя. А еще больше боялась не вернуться вовсе. Потому что я очень тебя люблю, Рад. Очень!
Я рада, что у тебя ничего не вышло с той Инкой — если бы вышло, ты бы сейчас меня не слушал. Прощай, милый. Жаль, «шептун» не передаст от тебя ни словечка. Но если я нужна тебе, если сильно захочешь, то сумеешь сделать так, чтобы я услыхала. И я, может, приду опять. В своем теле. И навсегда.
Не скучай без меня. Или нет. Скучай. Сильнее. Еще сильнее. Вот так…
«Шептун» щелкнул и перешел на последние известия. Обыкновенные известия из нашей сегодняшней Москвы.
И вот Инка сидит у Рада в квартире, в том же самом платье и в той же позе. Но ее, той, нет в этом знакомом теле. Почти не о чем, да нет, на самом деле не о чем разговаривать. И не о чем молчать. Оба еще радуются встречам, оба ничего не забывают. Но время, не задев памяти, проложило между ними тот же неумолимый предел, который чуть раньше разлучил их с той, его Инкой. Рад ревниво ищет в этой хоть проблеска Инки из ненашего века. Смотрит на ее пружинистую посадку, на окольцованный палец, ждет, что вот-вот Инка раскроется, засмеется, заговорит языком будущего, на который одинаково охотно отзываются и люди, и вещи. Но чуда нет. И ракушка на виске привычным Инкиным голоском шепчет: «Я, Рад, преступница…»
— Значит, фамилию не переменила? Она покачала головой.
— Счастлива?
— По-моему, да.
— Ну, привет Шамарину. Скажи, загляну на днях. Договорились?
Им нечего сказать друг другу. Зато Рад знает, что скажет той Инке, когда она вернется.
Он встал, пожал протянутую руку, и Инка поморщилась — он опять забыл про кольцо. Он этого почти не заметил, он думал о том, что вот, две женщины с одним телом и двумя душами по-разному любили его, и обе ушли. Именно потому ушли, что любили. А ему от них не уйти никогда.
Рад любил свое будущее. Любил эгоистично, с привязанностью к своему настоящему, которое для кого-то уже давно стало прошлым, любил так, что оно не могло не вернуться. И он знал, как ему позвать ту Инку.
Он не знал только, какими путями люди встречаются и расходятся.
Одно не дает покоя: вдруг кто-то уже опередил Инку, тоже научился подселяться в чужие тела? Вдруг кто-то сидит сейчас в нем, смотрит на все его глазами, сигнализирует туда, в будущее? Вдруг…
Ну, и на здоровье, товарищи потомки. Приходите. Селитесь. Глядите.
Нам себя стыдиться нечего…
ИЩУ СЕБЯ
Авария
Не трожь человека, деревце,
Костра в нем не разводи.
И так в нем такое делается -
Боже, не приведи!
Шоссе было чисто выметено воздушными подушками скудов. Лишь случайно занесенный ветром листок иногда запутывался в мантии, долго полоскался в ее бахроме и с сухим щелчком вылетал с задней струей. Скуд обтекаемо шелестел над лентой глазурованного асфальта, и только лезвия крыш среди деревьев, убегая, неназойливо напоминали о скорости.
До Гатчины смотреть было не на что: размытые черно-белые вертикальки леса подступали близко и однообразно, как полосы декоративной «ландшафтной» ткани. Чтобы отделить березы от сосен или выхватить один какой-нибудь ствол, Арсен быстро переводил глаза, а потом давал взгляду отстать. Но и это развлечение вскоре наскучило. Арсен отвернулся от дороги, в который раз за сегодня извлек из папочки дроботовское письмо. Ох уж этот Петр Дроботов! Сумел-таки дернуть какую-то струнку в душе. А кажется, ко всему уже привык, не расшевелишь…