Полторы сосульки (Сборник фантастики)

Дымов Феликс Яковлевич

— Теплышко-то какое, господи! — умиленно запричитала синюшная бабка. — Ну, каждую же извилинку будто парком обдало…

— Сильна девка! — согласился сочный баритон. — До мозжечка проняло…

— А мне все одно знобко, — донесся издали завистливый надтреснутый шепоток. — Вконец иссохлась мудрилка. К вечному упокою, видать…

— Да тебе уж и без толку, Гурикан! Почитай один светлячок на лысине остался! — внезапно окрысилась красавица. — Ты и так ни одного новичка не пропустил. Лучше, голубок, рассасывайся помалу…

Леля поежилась

от этого бесцеремонного требования, да еще переданного непосредственно в мозг. Она уловила, как корежит там вдали крохотный островок сознания, перемежающийся беспамятством. Ясно представимые волны мысленного моря клубились по соседству, норовя окончательно загасить и растворить островок до кванта.

— Расскажи, дитя, о себе. Зачем явилась? — вновь пропел старик, оборачивая наконец свое лицо, а вернее бы сказать, не лицо, а пергаментного цвета череп, слегка обтянутый истончившейся кожей, и с глубокими глазными провалами, со дна которых мерцали белые бельма.

— А нам какое дело? Главное — что с собой принесла! — игриво возразила бабка. — Ух, какая башковитенькая, цып-цып-цып!

И она, причмокнув, так сильно втянула в себя живой человеческий дух, что неподвластное Лельке Лелькино тело перекособочилось, засвербило под лопаткой, сама собой задергалась левая ступня.

— Э-э-э, полегче, Фунтюшка! — завопила красавица. — Не все тебе одной, оставь другим. До чего же к чужим умственным силам жадная — а самой тоже, небось, рассасываться пора!

— Ах ты, губошлепка зачепистая! Да я тут тебя еще сто раз перемыслю! А ну, подожми извилины! Дай подышать!

Что-то закопошилось у Лельки в голове, отвлекло внимание от ссоры, чудовищной медлительностью растянутой на века. Она последовала внутреннему велению и увидела трех мужчин. Исхудавшие до прозрачности тела с ненатурально вывернутыми измельчавшими костями не давали им ползти. Но они выстелились по направлению к ней по земле. И жадными взорами разрывали ее мозг на части.

Вот они извлекли из младенческих воспоминаний час жуткого Лелькиного одиночества, когда мама убежала в магазин, не догадываясь, что девочка уже понемногу себя осознает.

Вот Штымп на выпускном балу пригласил ее танцевать. И она, забыв про сумочку, положила ему руку на плечо. Сумочка колотила Штымпа под ребро. И он хихикал. Потому что боялся щекотки.

У их воспитательницы смех был рассыпчатый, как Лелькино платье в горошек.

Гороховое поле было засеяно на зеленый корм, напрасно студенты искали стручки…

Зеленую юбку из тафты не успела сдать в химчистку. Тафта такая бархатистая, как Динкин нос. Интересно, к кому с жалобами побежит теперь Динка?

Ада с Ксютой подумают, Леле надоело дружить…

Динке больно!

Тетка Изварина… Мама… Динка…

— Стойте! Сто-ой-те-е! — по крупинкам собрал Лельку из рассыпавшихся мыслей знакомый голос. Хотя кто знает, доводилось ли когда-нибудь раньше его слышать. — Не смейте ее трогать!

Застонав,

Лелька оглянулась — и охнула. К ней большими шагами, взвешенными, как все в этом вневременном мире, мчался Колюшка Изварин. В точности такой, как на фотографиях — застигнуто удивленный, простоволосый, хмурый, ничуть не постаревший за семнадцать лет. Уже то было хорошо, что он мчался, а не полз и не плыл. И это несло иллюзию возвращающейся жизни.

— Откуда мать знаешь? И Динку? Думай. Громче думай, прошу тебя!

Он потряс Лельку за плечо так резко, что у нее голова запрыгала из стороны в сторону.

Но она радовалась любому движению.

Коля вглядывался в нее. И пил, пил, пил из ее памяти. Но Лелька не только ничего не теряла, а, наоборот, улавливала взамен пасмурный августовский день семнадцать лет назад. Тоску, выгнавшую человека из дома. Жгучую желтую полосу, расчленившую мир. Мрак, изглодавший память. Узкий сектор зрения, в котором мельтешил Динкин куцый хвост. И сиреневую стрелку, зовущую в несуществующий мир, где нет мрака и желтой полосы, где можно снова думать… Колины ощущения полностью перетекли в Лельку. И теперь Лелькины пальцы бессознательно повторяли движения, которые перечеркнули когда-то парнишку в пилотке чернильной надписью: «Я убит шестого марта 1943 года…»

Лелька натужно медленно поднялась и стояла вровень с ним, глаза в глаза. Он по-прежнему не снимал руки с ее плеча. И тайны этого мира вливались в нее — без усилий и без вопросов.

Она уже откуда-то знала, что мысленное поле всех людей образует странные завихрения — те самые лагуны, которые привиделись ей по дороге… А завихрения рождают миры, не существующие в нашем времени и нашем измерении, но вполне реальные для тех, кто в них проник. И потому здесь мысль разомкнута, размыта — и поделена на всех.

Немногие стремятся в безвременье.

Только психически отверженные человечеством. Или психически ущербные, каким так несчастливо оказался он, Коля Извари.

Из тех, кто стремится, не доходит и третья часть.

Потому что проход в поле открывается лишь на короткий миг.

Миг по земному времени.

И вечность для тех, кто хочет вечности.

Так здесь оказалась женщина, до того любившая собственную красоту, что, увидав на лице первую морщину, впала в прострацию и сомнамбулой прошагала сюда сотни километров.

«Зато теперь не состарюсь. — Красавица кокетливо улыбнулась. И остановленная красота ее выглядела безжизненнее мраморной. — Пусть звездами сыплется кровь человечья. Нам это ничем не грозит».

Так сюда попал честный священник, у которого наука отобрала веру в бога и ничем не заместила его в его сердце.

«Если не считать самой науки, до которой, отроковица, на Земле еще не доросли!» — хохотнул сочный баритон.

И старуха-ясновидица из секты хлыстов притащилась сюда, усмотрев спасение в этом сером полусолнечном мире.