Полубоги
Шрифт:
— Нет мне дела до того, прекратится дождь или нет, бо не стану я мокрее, чем сейчас, хоть так, хоть эдак.
Сказав это, он забыл о погоде и взялся размышлять. Чуть свесил голову, уставился вдаль и глазел, ничего не видя, собирая мысли и крутя их.
Первым делом подумал он о морковках.
Поразмыслил об их очертаньях, цвете и о том, как они смотрятся в корзине. У некоторых наружу торчит толстый конец, а у некоторых — другой, и всегда к тому или другому концу липнут комки глины. Некоторые лежат на боку, словно тихонько уснули, а некоторые
У чертополоха, когда его кусают, получается шорох, и вкус у него свой.
От травы почти никакого звука не получатся, она погребается немо и никаких знаков не подает.
Хлеб естся ослом беззвучно, у него интересный вкус и он подолгу липнет к зубам.
У яблок хороший запах и приятный хруст, но вкус сахара задерживается во рту и памятен дольше всего прочего; хруст краткий, резкий, подобен проклятию и тут же благословляет тебя своим вкусом.
Сеном можно набивать рот. При первом укусе получается хрум и треск, а затем сено умолкает. Торчит изо рта, как усы, и можно подглядывать, как оно шевелится туда-сюда в соответствии с тем, как движется у тебя рот. Это дружелюбная еда, и она хороша для голодных.
Овес — не еда, это великое благословение, это кутеж, от овса делаешься гордым, аж хочется отбить копытами передок повозки, влезть на дерево, куснуть корову и разогнать кур.
Прибежала Мэри и распрягла его из повозки. Обняла его ручьистый нос.
— Бедняжка ты, бедняжка! — проговорила она, вынула из повозки здоровенный бумажный мешок и поднесла к ослиной морде. В мешке был рассыпчатый сахар, и полфунта его налипло ослу на язык, стоило ему разок лизнуть.
Осел разглядывал Мэри, пока шла та к дому с охапкой еды.
— Славная ты девчонка, — молвил осел.
Встряхнулся и разогнал мысли, а затем шустро начал прогуливаться туда-сюда по тропе — проверять, есть ли тут такое, что имеет смысл искать.
Глава XIX
Разделили они еду, ее было мало, а кое-что промокло, но каждому досталось по ломтю хлеба, куску сыра и по три холодные картофелины.
Мэри сказала, что ей не по себе, и отдала две свои картофелины херувиму Арту; тот съел их запросто.
— Лучше 6 мне отдала, — сказал отец.
— Отдам тебе одну свою, — сказала Айлин Ни Кули и протянула картофелину.
Мак Канн сунул ее целиком себе в рот и съел, как завороженный; уставился на Айлин.
— Почему ты отдала мне картошину? — спросил он.
Айлин зарделась так, что ни единой веснушки у нее на лице не осталось.
— Не знаю, — ответила она.
— Ты, похоже, нынче совсем
Поднес огонь к трубке и, раскурив, дал женщине.
— Затянись этой трубкой, — велел он, — и давай достойно друг с другом обходиться.
Айлин Ни Кули затянулась трубкой, но быстро вернула ее.
— Не сильна я в курении, — молвила она.
Келтия курил свою трубку во всю мочь. Опирался о стену, прикрыв глаза, и между пыхами глубоко размышлял.
Финан цепко держался за волосы Мэри, прилежно сплетая и распуская их. Он погрузился в грезы.
Мэри поглядывала из-под век на Арта и в то же время смотрела на всех остальных — проверить, не смотрит ли кто на нее.
Арт негромко насвистывал себе под нос и не сводил глаз с паука.
Паук висел на вольном вервии своего шатра и был очень празден. Можно было б решить, что и он курил.
— Чем обедал ты? — спросил Арт у паука.
— Ничем, сэр, кроме малой юной тростиночки-мушки, — ответил паук.
Был тот паук из коренастых и тяжелых, с виду казался пожилым — и смирился с этим.
— Я и сам поел так же, — отозвался Арт. — Скверные у тебя времена или так себе?
— Неплохие, слава Богу! Мухи забредают в щели, а когда влетают с внешнего света в здешнюю тьму, сэр, мы ловим их на стене и хрумкаем их костьми.
— Им это нравится?
— Не нравится, сэр, но мы все равно. Парнишка со стройными косматыми ногами вон там, возле твоего локтя, поймал вчера навозную; вот отъелся-то он, скажу я тебе, — да еще и не доел, но тому пауку вечно везет, если не считать дня, когда поймал он осу.
— Оса ему не полюбилась? — уточнил Арт.
— Не заикайся о ней при нем, сэр, не по нраву ему толковать об этом.
— Каким путем собираешься крепить веревку? — спросил Арт.
— Слюной намажу конец, а затем прижму головой, чтобы прилипла.
— Что ж, удачи тебе.
— И твоей чести удачи.
Сказал Патси Келтии, показывая на Финана.
— О чем он размышляет, когда случаются эти его припадки?
— Разговаривает с иерархами, — ответил Келтия.
— А кто они такие будут?
— То народ, что правит этим миром.
— Народ ли это королей, королев и святого Папы?
— Нет, то другой народ.
Патси зевнул.
— И о чем же он с ними беседует?
— О всяческом, — отозвался Келтия и тоже зевнул. — Они у него сейчас совета просят.
— И что он говорит?
— Он говорит о любви, — ответил Келтия.
— Он всегда о ней говорит, — заметил Патси.
— И, — добавил Келтия, — он говорит о знании.
— Это еще одно его слово.
— И говорит он, что любовь и знание — это одно и тоже.
— С него станется, — сказал Патси.
Ибо в скверном был он расположении духа. То ли теснота, а может, мрачная погода, или же присутствие Айлин Ни Кули — или всё разом — сделали его лютым.