Полудевы
Шрифт:
Сцена эта прошла незамеченной среди веселого шума, который поднялся при возвращении изгнанных в зал. Концерт окончился, и в зале шли приготовления к танцам, толпа хлынула к буфету. Жанна была слишком взволнована, чтобы говорить; под руку с Гектором она прошла оба зала и достигла холла. Навстречу им шел Максим.
– Не знаешь, где мама? – спросила девушка.
– Она в комнате мадам Рувр, отдыхает. Хочешь, я проведу тебя к ней?
– Мистер Тессье проводит меня.
В коридоре они остались на минуту одни.
– Благодарю вас, господин, – сказала Жанна, поднимая свои большие глаза на спутника. – Возвращаю вам свободу… От всего сердца благодарю вас!
Она протянула ему руку; осторожно, готовый
И, несмотря на иронию своих слов, что-то радостное, хорошее шевелилось в его душе. Потом, вспомнив недавнюю сцену с Летранжем, он посмеялся над своим салонным героизмом. «Однако это очень смешно, история из-за девочки, которой я почти не знаю… Но как же мне ненавистно это сальное животное!»
Входя в «Нормандский ресторан», он столкнулся лицом к лицу с Летранжем и подметил вызывающую насмешку на его умном и чувственном лице.
– Я к вашим услугам, милый мой.
– К моим услугам? – засмеялся Летранж… – Дуэль? из-за вашей выходки полчаса тому назад? Надеюсь, что вы шутите. Я вовсе не считаю себя обиженным и не хочу быть смешным. Мне совершенно неизвестно было, что мадемуазель Шантель вам…
– Мадемуазель де Шантель ничего не составляет для меня, – прервал Ле Тессье. – Оставимте ее в покое. Впрочем, вы правы. У меня лично нет никаких причин сердиться на вас, я, знаете, не глупее вас и знаю цену, которую можно придавать невинности моих молоденьких современниц. Но вот потому именно, что между ними очень редко встречаются вполне порядочные девушки, и надо относиться к этим немногим добросовестно. Вам, вероятно, все равно, одной меньше, одной больше? Вы уже стольких просветили!.. Я даже удивляюсь, как вас занимает это…
– Занимает! Конечно, менее чем вы думаете, – возразил Летранж, причем лицо его мгновенно омрачилось. – Все эти капризные, нервозные девчонки имеют для меня не более значения, чем эта сипара… Но что мне совершенно необходимо – это сознание, что я обладал ими. Понимаете вы меня? Сознание, что они были влюблены в меня и находились в состоянии возбужденной чувственности, произведенной моей проповедью. А потом – пусть отдаются первому встречному, выходят замуж, делаются кокотками, или монахинями – плевать я хочу на это. Краус, кажется, называет мою болезнь «неврозиком». Уменьшительная форма лишняя. Уверяю вас честью, я ужасно страдаю от этой болезни… как маньяк какой-нибудь. Одна только поняла меня хорошо и так крепко держит, что придется жениться.
Сомневаться было невозможно: этот человек говорил искренно; он победил Гектора своей оригинальной исповедью, историей новой болезни, которую тот открывал ему, и он сказал Летранжу, пожимая ему руку:
– Хорошо, я не сержусь на вас, мой милый. Только еще одно слово: скажите, пожалуйста, как с вашей отвратительной репутацией (потому что ваша репутация действительно отвратительна, не правда ли?..) как матери допускают вас в общество своих дочерей? И как девушки увлекаются вами, будучи уверены, что вы не женитесь, что вы их не любите? Ведь, они знают это?
– Матери считали бы себя оскорбленными, если бы такой признанный куртизан не обратил внимание на их дочерей, что же касается наших милых полудев, то я объясню вам примером: дайте им двадцать самых невинных романов и суньте между ними «Le Portier des Charteux», можете быть уверены, что они, прежде всего, предпочтут именно эту книгу. Так и со мной: я очень дурная книга, переплетенная в сукно и батист у Басса и Шарвэ, и все они желают прочитать меня.
Разговор их был прерван звуками вальса,
Летранж обхватил талию Жакелин, увлек ее в вихре вальса; кружась с нею, он так низко склонялся головой к её шейке, что, при прикосновении к ней усами, трудно было сказать, шептал ли он ей что, или скользил поцелуем. Девушка отвечала смехом, похожим на воркованье горлицы. Вальбелль изменил Доре Кальвелль и кружился с Мартой Реверсье, которая была бледна как воск; грациозная и легкая, точно лилия, она, казалось, только одним длинным белым платьем касалась паркета. Маленькая мадам Дюклерк почти слилась с Анри Эспьеном в одно целое, и в ее позе было очень мало психологического. Гектор, стоя у дверей, в стороне, где разместились не танцующие, успел уже забыть свой недавний порыв благородного негодования, и издали любовался этим вихрем порхающих парочек, почти не обращая внимания на дам и с любопытством засматриваясь на «целомудренные» декольте и платья нежных цветов. Его забавляла и наивность и частью легкомыслие этих молоденьких светских подруг его, наивный и острый ум и пикантная свежесть которых забавляли его и представляли собой приправу к его страсти вращаться в свете. Он думал про себя: «Вот они и счастливы. Целые два часа музыка раздражала их нервы, страстная песня Учелли, сантиментальные романсы Этьеннет, гривуазные шансонетки, имитированные Жакелин, а особенно разговоры вполголоса и вызывающее взгляды мужчин – все это вместе возбуждало их; глазки их подернуты влагой, в горле сухо, руки лихорадочно сжимаются и вальс как нельзя более кстати явился на выручку им… Веселитесь же, крошки мои…»
– Как поживаете, любезный друг? Я целые два часа ищу вас, – проговорил подошедший к нему Максим Шантель.
Гектор пожаль ему руку и улыбаясь, спросил:
– Да правда ли, что вы искали меня? Я уже несколько раз видел вас, но не хотел беспокоить.
– Ах, друг мой, – отвечал Максим, не оправдываясь, – я так рад, так счастлив! Подите-ка со мной…
Он увлек Гектора. Он ощущал сильную потребность высказаться, и слова так и полились из его уст:
– Я приехал в Париж вчера утром – сказал он, – и, конечно, вы догадываетесь, после полудня отправился на улицу Клебер. Меня мучило совершенно безотчетное беспокойство и тоска; я представлял себе, что она встретит меня как постороннего, что я потерял всякое значение для неё, а может быть, даже вовсе не примет. Поверьте, еще немного и я бы вернулся, не зайдя к ней.
Гектор следил за Максимом с чувством жалости, похожим на ревность. Но страсть извиняет все. Тот продолжал:
– Тем не менее, я позвонил и был принят. Представьте, друг мой, Мод встретила меня совсем иной, чем я оставил ее; одиночество, на которое она добровольно обрекла себя, совершенно преобразило ее; она была такой простой, такой доброй! И она, и добрая мадемуазель Рувр, даже шалунья Жакелин приняли меня как своего родственника. У них шли спешные приготовления к балу; все было перевернуто вверх дном; все работали и меня пристроили к делу; я карабкался на лестницы, вбивал гвозди, изображал обойщика. Ах, как мне было хорошо!.. Поговорить, как следует, нам не пришлось, потому что мы ни разу не оставались наедине, но глаза наши каждый раз встречались, и ее взгляд я видел именно таким, каким любил его, серьезный, кроткий, без всякой иронии, которая раньше была в нем. И я почувствовал, что этот взгляд принадлежит мне.