Полуночное танго
Шрифт:
— Как же я раньше ныряла! Вспомнить страшно. Когда мы с Петечкой только поженились и поехали к его другу в деревню, я, помню, по привычке нырнула с обрыва в пруд и воды полные уши набрала. Если бы не профессор Ванин, упокой, Господь, его душу, наверняка бы на всю жизнь глухой осталась.
— Да, Варечка, да. Так вот, ты нырнула, поплыла под водой, и я тоже решил от тебя не отставать, хотя, как сейчас помню, плавать в ту пору еще не умел. А в нашей речке, как ты помнишь, течение быстрое было: бывало, подхватит, и оглянуться
— Я тебя за помочи вытащила, помнишь? — задумчиво спросила бабушка.
— Помню, помню. Как не помнить? Но водички я все равно нахлебаться успел. Там, где я нырнул, к счастью, отмель оказалась. Вынырнули мы с тобой одновременно. Смотрим, а мама стоит на берегу и покатывается со смеху. Аж прямо в платье в воду села — так ей смешно вдруг стало. А ты мне, Варечка, и говоришь: «Егорушка, у тебя на носу желтый песочек». А я глянул на тебя. И вижу: у тебя на носу какашки кусочек.
— Фу, пустомеля.
Эту бабушкину фразу я услыхала уже со ступенек веранды, ведущих в сад. Я упала на траву возле бетонного фонтанчика. За те две недели, что дедушка Егор прожил с нами, я, кажется, выучила наизусть все его шутки и прибаутки, но все равно каждый раз хохотала от души. Вскоре появилась Марго. По ее нарумяненным щекам текли слезы.
— Ой, не могу! Ну и чудила, этот дядя Егор…
Мы постояли немного. Над нами безоблачно голубело небо, а в воздухе еще пахло ночной фиалкой. Я случайно повернула голову и увидела в окне второго этажа общаги что-то белое волнующе знакомых очертаний.
— Марго, глянь-ка туда. Что это?
— Жопа, — констатировала Марго. — Обыкновенная голая жопа. — Она перестала улыбаться, взяла меня за руку и потянула в дом.
— Марго, а ты уверена, что это…
— Пошли. Бабушке ничего не говори. Да и матери, думаю, не стоит. — Она метнула взгляд в сторону общежития. — Ублюдки. Шизики. Бородавки одноклеточные. Как же я ненавижу эту вонючую дыру.
— Привет прекрасной сеньорите. — Славка с порога швырнул в меня букетом мокрых гладиолусов. — Оставайся на месте. Я должен запечатлеть навсегда этот волнующий момент. — Он долго мостился на полу, выбирая нужный ракурс. — Отлично. Великолепно. Выше всяких похвал, — сопровождал он репликами каждый щелчок фотоаппарата. — На сеньорите роскошное платье. Хотел бы я знать имя кутюрье, создавшего этот шедевр, и от души пожать его благородную руку.
В тот день мне исполнилось шестнадцать. Платье, в котором запечатлел меня на пленку Славка, было совместным творением Марго и бабушки при самом непосредственном участии мамы, которая подарила мне этот тончайший китайский крепдешин и принесла чехословацкий журнал мод, откуда я и выбрала фасон. Бабушка кроила и шила, Марго обметывала швы. Она мне и прическу сделала — ниспадающие на плечи блестящие локоны, собранные на затылке большой перламутровой заколкой.
Дедушка
Дни рождения мы всегда отмечали в тесном семейном кругу. Славка не в счет — Славка, сколько я помню, всегда был полноправным членом нашей семьи.
— В дом не должны приходить посторонние люди, — говорила бабушка. — Увидят, какие мы дружные, и еще чего доброго сглазят. Сглазили же Петечку.
Петечка — мой родной дедушка, Петр Михайлович Ветлугин. Он умер семь лет назад от какой-то загадочной болезни. Это случилось ровно через неделю после его шестидесятилетнего юбилея, отмеченного пышным многолюдным застольем. С тех пор шумные сборища в нашем доме под негласным запретом.
— Как в Акапулько, — сказал Славка, восхищенно замерев на пороге погруженной в таинственный полумрак веранды.
— Сейчас пустим фонтан. Расступись, тьма, воссияй, свет! — воскликнул дедушка Егор.
Провод, который он протянул по веткам деревьев к бетонному фонтанчику, прежде чем снабдить током электрическую лампочку, загерметизированную от влаги в трехлитровом баллоне, рассыпал целый фейерверк голубых искр.
— Дом спалишь, Егор! — испуганно воскликнула бабушка.
Наконец лампочка вспыхнула, фонтан, фыркнув несколько раз, послал в воздух слабую струйку желтоватой воды. Летом в нашем городе всегда плохой напор.
— Музыки не хватает. — Это сказала Марго. — Сейчас что-нибудь соображу.
Я знала, Марго поставит пластинку с записью «АББЫ» — последнее время все в нашем доме помешались на этой «АББЕ». Все, кроме меня. Дело в том, что я не люблю женские голоса. О любви, уверена, должны петь только мужчины. Я же могу слушать только песни о любви.
— Нет, сеньорита, так не пойдет. Вы должны сесть в кресло во главе стола, а я примощусь сбоку и буду наливать в ваш бокал напитки, чистить для вас фрукты и любоваться загадочным мерцанием ваших прекрасных глаз. — Славка уже успел посадить на свои узкие белые джинсы большое пятно. Джинсы ему коротки и явно жмут во всех местах, зато это настоящие американские джинсы, о чем свидетельствует звездно-полосатый флаг чуть повыше левой ягодицы. — Сеньорита позволит пригласить на танец?
Выходя из-за стола, я случайно поймала на себе мамин взгляд. В нем была тревога. Я знала, мама как огня боится той минуты, когда я влюблюсь. Мне, между прочим, уже пора было влюбиться. Но не в Славку же? Господи, да ведь мы, можно сказать, вместе выросли.
Я улыбнулась, кладя руку на высокое, еще по-мальчишески угловатое Славкино плечо.
— Это про тебя песня, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Танцующая королева. Темноволосая, хрупкая, шестнадцатилетняя.
— В песне ей семнадцать.