Полуночное танго
Шрифт:
«Если он заполнится хотя бы на две трети, концерт пройдет успешно», — загадала Оля.
Она шутила и смеялась, поправляла девушкам прически, ободряла всех, похваливала. И все время ощущала внутри холодную сосущую пустоту.
Наконец прозвучал последний звонок.
Оля стояла возле столика с подснежниками, чувствуя прямо возле своих ног дыхание живого и теплого моря обращенных к ней лиц. Собственный голос казался ей ломким. Ее слова, чудилось ей, летели в сгустившуюся, настороженную тишину.
Оля перевела дыхание. Теперь
Она постаралась быть немногословной. Вкратце рассказала о жизненном пути великого поляка, силой обстоятельств оторванного от любимой родины, о его многолетнем романе с французской писательницей Жорж Санд, ставшей для него и добрым ангелом, и злым демоном одновременно, о дружбе с Эженом Делакруа, Адамом Мицкевичем, Ференцем Листом…
Публика громко аплодировала, требуя от каждого выступающего «бисов». Ребята выскакивали со сцены счастливые, возбужденные, радостно тискали друг друга, целовали в щеку Олю.
Выйдя на сцену после перерыва, Оля обратила внимание на несколько пустых мест в партере. «И все равно зал почти полный», — отметила она, ожидая, пока установится тишина. Ее слепило солнце, и она мысленно поздравила себя с тем, что знает текст на память.
— Констанция Гладковская оставила в душе юного Фридерика Шопена глубокий след, — говорила Оля. — Он любил ее идеальной любовью, вкладывая в это чувство свое представление о красоте, гармонии, совершенстве мироздания. Предвкушением несбыточного счастья проникнут каждый звук дивного «Ларгетто», медленной второй части фа-минорного концерта, где перед нами предстает пленительный образ молодой девушки, чья душа еще не замутнена любовными страданиями.
Повернув голову влево, Оля увидела Валерку, развалившегося в первом ряду. Он взирал на нее со снисходительной иронией, барабаня пальцами по подлокотнику кресла.
«Кажется, он пьяный», — мелькнуло в голове у Оли, но она тут же о нем забыла, погрузившись в тонкости взаимоотношений двух молодых людей, рожденных в удивительный романтический век.
— Увы, Констанция, эта обычная земная девушка, не смогла оценить восторженной любви юного Фридерика, боявшегося осквернить свой идеал даже прикосновением…
— Они все такие — вздохами их не проймешь, волоки сразу в постель, — раздался в тишине Валеркин голос.
На него зашикали со всех сторон, по залу прокатился сдержанный смешок.
— Ты Светку правильно обработал — теперь не выпендривается, как некоторые, — пророкотал какой-то бас.
— Теперь тебе в загс накатана дорожка! — подхватил бойкий фальцет.
— Да тише вы! — Все голоса вдруг перекрыл пронзительный, по-разбойничьи удалой свист. Зал мгновенно притих. — Продолжайте, девушка, нечего на дураков внимание обращать! — сказал мужчина.
Оля кое-как завершила
— Ничего, ничего. — Акулов гладил ее по голове. — Считайте, вы задели их за живое. Вы говорили увлекательно, страстно. Даже я, старый всезнайка, умилился, представив полные слез голубые глаза панны Констанции, — кстати, где это вы вычитали, что они были у нее голубые? — обращенные в туманную даль, в которой скрылась карета с увозящим ее молодость Фридериком. А теперь — за рояль. Слышите? Публика ждет вас.
Еще не отзвучало заключительное арпеджио «Ларгетто», как из зала донесся Валеркин баритон:
— А ты, Мишка, вылитый Шопен — тебе бы только патлы подкудрявить. Браво, Констанция!
Он вскочил на сцену и, упав перед растерявшейся Олей на колени, поцеловал ей обе руки.
— Ну, Светка тебя сегодня приголубит! — крикнули из задних рядов.
По дороге за кулисы Оля обернулась и увидела на уровне рампы ухмыляющееся лицо зловредной Инессы.
— Ну, Валерка, засранец, ни стыда, ни сраму нету! — Баба Галя ловко лущила в фартук кукурузный початок и ссыпала зерна в мокрую тряпку на подоконнике — чтобы пустили ростки. — Залил глаза и ну языком ляскать! Тьфу, зла не хватает! Но ты, Ольга, не болей душой — все равно концерт интересный был. Ты своих учеников будь здоров вышколила, так у них и бегают пальцы, аж в глазах рябит. А Мишка-то, Мишка — артист вылитый.
Баба Галя улыбалась, покачивая головой.
Оля уже пережила острый до слез приступ стыда за происшедшее во время концерта, начавшегося столь многообещающе. И надо же было Валерке надраться в перерыве до потери контроля над собой. Теперь Инесса наверняка раздует целое дело, во всем обвинит Олю. Но обидней всего то, что от солнечного, сулившего столько радостей дня теперь навсегда останется в душе горький осадок.
— А где это Петька наш загулял? — спохватилась вдруг баба Галя, бросив взгляд на ходики. — Десять без четверти. Постой-ка, постой… кажись, это Алевтина в третьем ряду сидела. Ну да, и кофта вроде бы ее — в синюю копеечку…
«Прошел еще один день, вписав бесславную страницу в летопись моей жизни, — со злой иронией думала Оля, лежа в душной темноте. — Впрочем, что это я? Сегодняшний день как раз ославил меня на весь город. От такой славы можно на самом деле на край света сбежать или…»
Или уехать. В Москву. Как же это раньше не пришло ей в голову? Спрятаться, затеряться в толпе, безликой и безразличной. И пусть торжествует Инесса — что ей, Ольге, до этого? Устала, как же она устала…
Скрипнула входная дверь, пропели половицы.
— Где тебя черти носили? — услышала Оля ворчливое приветствие бабы Гали. — Волос на голове давно нету, а ума так и не прибавилось. Кажись, снова с Алевтиной снюхался.
Петр Дмитриевич буркнул что-то неразборчивое и загромыхал рукомойником.