Полунощница
Шрифт:
На палубе теплохода, идущего к Валааму, Загальский трепался, что Барбара, богатая немка, которая говорила с ним через переводчика, стала его спонсором. Консерватория ему уже «понятна», держись, Ла Скала.
Причалили.
Оставив Загальского и остальных, Серега пошел вглубь острова. Тропки разбегались в разные стороны, парило, он вспотел. Он был здесь с родителями всего раз, но ноги несли его вперед, будто знали путь. Дошел до Центральной усадьбы. Храм весь в подпорках и лесах, краской воняет. Хорошо еще, что цветы высадили. Посмотрел время: почти три часа гулял – заторопился к своим, но тут из двери
Войдя, Серега увидел на клиросе пухлого подпоясанного старика и двух монахов. Лица певчих были серьезны, они смотрели на руку старика и поверх нее. И здесь шел ремонт, ведра краски стояли открытыми, но Сереге совсем не мешал запах. Точнее, он его не ощущал. Его связки отзывались на пение, он чувствовал в шее легкую вибрацию, словно учил партию по нотам. Открыл рот – подтянуть, но побоялся петуха пустить. Вышел. Нет, вырвался на воздух, пустился назад: вниз, затем вверх по тропинке. Семенил на мягких ногах. Будто чашку чаю нес, расплескать страшился. Потом встал, расправил плечи, ноги окрепли, держали вертикаль. Запел. Голос разносился вокруг, срывал хвою с сосен, трепал земляничник, распугивал и снова приманивал птиц. Серега отметил: все ноты взял верно. Хоть и не знал, что за вещь монахи пели.
Когда добежал до поклонного креста близ Воскресенского храма, теплоход отчаянно гудел всем отставшим, телефон в руке дергался от звонков и сообщений: «Ты где?».
В Питере Серега уговорил Шикина снова его послушать. Всё в том же Малом зале, на сцене, он пел всё то же самое, что на собеседовании, но синева в глазах Шикина не проступила. Мастер смотрел в пол.
В конце четвертого курса Сереге светили только региональные хоры. Мариинка, Большой задрали планку. Шикин избегал с ним встреч. И снова на Валааме, куда Серега уехал один, голос заработал. Сереге казалось, что он сходит с ума или, хуже того, оглох. Он дошел до храма, подновленного, бело-голубого с красными крестами. Шепотом попросился на клирос. Пухлый старик насупился, но, узнав, что парень из консерватории, втянул подпоясанный черный живот. Указал место справа от себя.
Серега подстраивался, пел тише всех, лишь бы не слажать. В тетрадку смотреть бесполезно – вместо сольфеджио на клиросе пели по крюкам. Серега положился на слух. Moltocolupatto, как называл Шикин пение невызубренного произведения. Голос рос, рос, заполнил собой нижний храм под потолок, потянулся из окон во двор. В храме прибавилось народу. По тому, как пухлый старик шепнул певчим «с Богом», Серега понял: пришел кто-то важный. Собравшиеся расступились перед монахом с благообразной бородой: волосок к волоску. Рядом с ним пристроился один дедок. Рискуя запачкать пыльной телогрейкой, он все нашептывал что-то благообразному.
Литургия окончилась. Серега не знал, куда себя деть. Все смотрели на него, но он был чужой. Ему не хотелось делать и шага с этого клироса. Поискал глазами пухлого старика, который был в хоре за главного, но того увел в сторону дедок в телогрейке.
– Пожалуйста, пойдемте. Владыко вас просит, – похлопал Серегу по рукаву румяный парень в рясе.
Серега посмотрел на часы и понял, что теплоход ушел. Черт! Парень усмехнулся в жидкие усы.
– Мы вас потом отвезем.
Настоятель,
– Игумен Дамаскин, великий подвижник. – Настоятель проследил за взглядом. – Все в жизни нашей от благодатной руки Господа происходит. Так он писал.
Чай согрел горло, Сереге стало легко, будто и не пропел литургию.
– А можно я у вас в хоре останусь?
Серега выложил про Загальского, Барбару, «планку» Мариинки. Осекся. Казалось, настоятель теперь знает о Сереге больше, чем он сам.
– Окончите обучение, тогда и приезжайте. Регенту, отцу Федору, вы понравились.
На пути к причалу Серега увидел кругленькую подпоясанную фигуру. Догнал отца Федора, осыпал вопросами: как смыкать связки, как то и как это.
– Вы, наверное, не знаете терминов, да?
Монах улыбнулся так, что Сереге стало стыдно. Прямо запечатало.
– Извините, я не то чтобы, но мне же надо учиться вашему распеву.
– Чтобы петь знаменно, надо жить знаменно, – тихо так ответил отец Федор.
Серега заметил, что этот монах говорил, не повышая голоса.
До Приозерска Серегу довезли на яхте настоятеля.
Возвратившись в Питер, Серега тренировался петь знаменно. Все на одной тональности. Звуку в студии было тесно, Серега уезжал за город, в Гатчину, бродил среди распускающихся деревьев, распевался, удивляясь, как долго держит исон. От Шикина отдалился, еле-еле тянул на зачеты.
Вернувшись с дипломом, поступив в иноки, Серега узнал, что отец Федор отмахивает в день по восемь километров, с Центрального на Смоленский скит и обратно, прислуживает старцу Власию. Говорили, он еще в восьмидесятые приехал отчитывать старца как бесноватого. Тогда вся Карелия устремлялась к святому отшельнику – верующие и неверующие. На острове разруха, монахи еще не вернулись, инвалидный дом закрылся. Отец Федор увез старца в Печоры, пещерный монастырь под Псковом. После, с первыми насельниками, вернулись оба. Только уже отец Федор у Власия в помощниках. Поначалу эта иерархия Сереге была непонятна, отец Федор пояснял, что есть духовно опытные люди, им многое открыто, они выше всех стоят.
Серега к старцу не рвался, исповедовался у настоятеля. Старался почаще провожать отца Федора на Смоленский, тому было к семидесяти, мучился диабетом и одышкой. Он давно негласно уступил Сереге регентство, но в дни, когда отец Федор хворал, певчие были рассеянными: пели одно, думали о другом. Голосами их Серега владел. Души певчих открывались только при отце Федоре.
Стараясь завоевать хористов, новоиспеченный регент пытался подражать. «По-федоровски» петь и говорить. Везде фальшивил.
Иосиф перекрестился на икону Иоанна Богослова, стоящую на тумбочке, – подарок настоятеля. Работа необычная, список с псковской древней иконы, писанной на доске. За темно-зеленым святым по пятам следует белоснежный ангел, крошечной ручкой подталкивая Иоанна прикрыть рот двумя перстами. Знак исихазма. Молчания. «Суть же и ина многа яже сотвори Иисус», – произнес Иосиф по памяти из евангелия от Иоанна.
Икона стояла прямо на рукописях с крюками, древних нотах, которые регент так и не вернул в Валаамский музей.