Полунощница
Шрифт:
Парнишка с едва пробивающимися усами махнул Павлу, чтобы встал ближе к правой стороне: «Полунощница идет». В первом ряду Павел узнал Митрюхина. Пахло сосной, будто рядом топится камин. На откидных стульях вдоль стен сидело несколько мужчин в джинсовках и ярких шарфах. Павел, сам не зная почему, отошел от них подальше. Расстегнул куртку, стоял и слушал. Почти закемарил под мерное гундосое чтение на старославянском, но тут напев разгорелся снова. Одни монахи брали мелодию и держали ее где-то на уровне груди, не давая расплескаться, как вчера делала Ася. Другие растягивали слова. Так не похоже на отпевание деда, накануне смерти ставшего
Как выживал здесь Петя после войны? И на что ему, Павлу, его сын?
Павел не заметил, как, обогнув золотую раку с навершием, подошел вплотную к певчим. Неудобно стало, заозирался вокруг. Возникла Богоматерь в красном – монахи служили перед ее большой иконой. Попятился. Икона была размещена выше человеческого роста, и все же взгляд Богоматери встретил Павла на равных, будто она заждалась его.
Во главе монахов стоял регент. Он поднимал правую кисть, щипком останавливал певчих, снова вскидывал пальцы и спускал их плавно, как падает лист. Левой рукой, едва проступавшей из тьмы, перелистывал ноты. Певчие в них не смотрели, только на регента. Два монаха, бороды впрозелень, выводили, прикрыв глаза. Сбоку, сжимая в руках шапку, дребезжал голосишкой Митрюхин.
Павел отошел в сторону. К иконе, выставленной по центру храма, направлялся дед Иван. Его джинсы, коричневые на заднице, болтались низко, вот-вот спадут. Он шел, согнувшись и шаркая по плитам ботинками. Оживился лишь, когда женщина в пестрой косынке обошла его и, подняв синюю нарисованную бровь, засунула две скрученные рыжие купюры в ящик «На храм». Дед Иван исподлобья провожал ее руку и проблеск браслета, будто готовый броситься и вырвать добычу. Пение смолкло, или Павел перестал его слышать. Заметил, что и Митрюхин следит за ящиком. Еще бы, десять тысяч положила. Зачем так много-то? Женщина проплыла мимо. Дед Иван так и стоял, опустив голову. По его согнутой фигуре было не понять, куда он смотрит.
Павлу стало противно от всей этой сцены. Ася говорила, ему надо на исповедь сходить. Какая еще исповедь? Что он там скажет? Отошел к темной стене и выскользнул через ту же боковую дверь.
Внутреннее каре, где располагалась монастырская трапезная («Вход для монахов и трудников»), было уютным, одноэтажным, с покатой железной крышей. На печных трубах грелись чайки. Серокрылые, молчаливые поутру. Женщина, вышедшая следом, уже набирала воду из источника. Видимо, датчики были встроены в крест, вода лилась прямо из перекладины, стоило лишь помахать руками. На корабле Павел не обратил внимания, какие у женщины правильные черты лица – такую легко представить актрисой на пенсии. Она смотрела внутрь себя, пока бутылка не переполнилась и вода не забрызгала ей рукава пальто. Тогда, утерев сырой рукой глаза, женщина поспешила завинтить крышку.
За монастырскими воротами было серо. Прошел дождь, вдоль тропинки лужи. Снег, вчера клочками лежавший на дворе, унесло в Ладогу. Шмыгнул в сторону мокрый кот. В надежде раздобыть кофе Павел отправился к причалу, куда вела трехмаршевая лестница. Наверное, летом она утопала
Обернулся на тяжелые шаги. В рыбацких сапогах выше колен, в защитной куртке с поднятым воротником спускался к воде, попыхивая сигаретой, Семен. Кудрявый с проседью, прошел уверенно, как на работу, и не бросил дымить даже у Благовещенской часовни, «встречающей и провожающей», как говорила Ася.
На Валааме принято поклониться, кивнуть, а то и поболтать со случайным прохожим. Но что-то в походке Семена показалось Павлу враждебным, он молча посторонился. Семен исчез в тумане, затем тишину взрезал гул моторки. Причал снова опустел, сувенирная лавка, обещавшая «лучший кофе на дороге», была заперта на висячий замок. С него сочилась на крыльцо дождевая вода.
Вернувшись в комнату, Павел едва прилег и тут же был разбужен будильником Бородатого.
От Работного дома волонтеры спускались к Никольскому, позевывая после завтрака. Пахло сырой землей. Дождь просто висел в воздухе. В бухте показалась лодка, в ней рыбак в дождевике: толстый синий шар, он тянулся то за тем, то за другим, кренил борта. Дорожка привела Павла к деревянному настилу, проложенному к чьей-то даче, поставленной на сваях прямо в воде. Подошел ближе, на табличке: «Проход не благословляется».
– Второй выговор хочешь? – из-за спины выкрикнул Гоша.
Он подъехал бесшумно, слез с велосипеда, подержал в руках тяжелую цепь с табличкой. В кармане у него зазвонил телефон.
– Значит, так, банку мне лично занеси в часть. Какую-какую, трехлитровую.
Тишина стояла такая, что слышно было, как в телефоне отнекиваются.
– Я до понедельника ждать не буду.
– Гош, а волонтерам икру на Пасху дают? – Вика, ушедшая было вперед, вернулась, подступила к Гоше вплотную, нависая над ним.
На ней была шапка, до того пронзительно-розовая, что глаз резало.
– Слушай, Вика, у нас так не положено рядиться: шапка-вырвиглаз. Ты сюда приехала работать? Вот и давай. Расходы на проезд и то не отобьешь с такими трудниками.
Вика, обидевшись, ушла, догнала Машу. Обе то и дело останавливались сфотографировать причал для яхт и длинный помост, ведущий на скит. Показался Никольский храм. Павел узнал зеленый купол с золотой маковкой.
– Слыхал? Икру ей, как патриарху. Ни хрена работать не хотят, прости господи. Хотя та, вторая, ничего такая, да?
– Маша?
– Мне бы пониже какую, который год сестры приезжают все дылды.
После того как Павел выздоровел, у них с Гошей установились странные, полуприятельские отношения. Гоша шел рядом, завел было рассказ о том, как попал на остров, но его то и дело отвлекали звонками: «сыр», «мед», «рыба». Павел хотел наушники вставить, догнать челябинских, но тут Гоша принялся ему жаловаться. Только с виду он живет на всем готовом, но пищу нормальную приходится выбивать, как во времена дефицита, и платят гроши, не накопить. А ему, Гоше, на жизнь нужно пятнадцать миллионов – Павел вспомнил, что уже слышал эту цифру, – обзавестись жильем получше, шмотками, то-се. Жену, опять же, содержать.