Полутораглазый стрелец

Лившиц Бенедикт Константинович

164. СОПОСТАВЛЕНИЕ

— Признайтесь, мертвецы! Кто ваши палачи? Кто в груди вам вонзил безжалостно мечи? Ответь сначала ты, встающая из тени. Кто ты? — Религия. — Кто твой палач? — Священник. — А ваши имена? — Рассудок. Честность. Стыд. — Кто ж вас на смерть сразил? — Всех церковь. — Ну, а ты? — Я совесть общества. — Скажи, кем ты убита? — Присягою. — А ты, что кровью вся залита? — Я справедливость. — Кто ж был палачом твоим? — Судья. — А ты, гигант, простертый недвижим В грязи, пятнающей твой ореол геройский? — Зовусь я Аустерлиц. — Кто твой убийца? — Войско.

165. ФОРТЫ

Они — парижских врат сторожевые псы, Затем что мы — внутри осадной полосы, Затем что там — орда, чьи подлые отряды Уж добираются до городской ограды, Все двадцать девять псов, усевшись на холмы, Тревожно и грозя глядятся в дебри тьмы И, подавая

знак друг другу в час укромный, Поводят бронзой шей вокруг стены огромной. Они не знают сна, когда все спит кругом, И, легкими хрипя, выкашливают гром; Внезапным пламенем звездообразных вспышек Порою молния летит в долины с вышек, Густые сумерки во всем таят обман: В молчаньи — западню, в покое — ратный стан. Но тщетно вьется враг и ставит сеть ловушек: Не подпуская к нам его ужасных пушек, Они глядят вокруг, ощупывая мрак. Париж — тюрьма, Париж — могила и бивак, От мира целого стоит отъединенный И держит караул, но, наконец, бессонный, Сдается сну — и тишь объемлет все и всех. Мужчины, женщины и дети, плач и смех, Шаги, повозки, шум на улицах, на Сене, Под тысячами крыш шептанья сновидений, Слова надежды: «Верь!» — и голода: «Умри!» — Все смолкло. Тишина. До утренней зари Весь город погружен в ужасные миражи… Забвенье, сон… Они одни стоят на страже. Вдруг вскакивают все внезапно. Впопыхах Склоняют слух к земле… — там, далеко, впотьмах Не клокотание ль глубокое вулканов? Весь город слушает, и, ото сна воспрянув, Поля пробуждены; и вот на первый рев Ответствует второй, глух, страшен и суров, Как бы взрываются и рушатся утесы, И эхо множит гром и грохот стоголосый. Они, они! В густом тумане под горой Они заметили лафетов вражьих строй, Орудия они открыли очерк резкий, И там, где вспугнута сова на перелеске, Они увидели заполнившее скат Скопленье черное шагающих солдат: Глаза предателей в кустарниках пылают. Как хороши форты, что в сумрак ночи лают!

166. НАПОЛЕОН III

Свершилось! От стыда должна бы зареветь. Приветствуя тебя салютом, пушек медь! Привыкнув ко всему подкрадываться сзади, Ты уцепился, карл, теперь за имя дяди! Самовлюбленный шут, устроив балаган, Ты в шляпу Эсслинга втыкаешь свой султан, Наполеонов сон тревожа в тьме могильной, Ты пробуешь сапог напялить семимильный И, жалкий попугай, расправивши крыла, На свой насест зовешь Аркольского орла! Терсит уж родственник Ахилла Пелиада! Так вот к чему вела вся эта Илиада! Так это для тебя вставал на брата брат И русские войска гнал пред собой Мюрат? Так это для тебя сквозь дым и огнь орудий Навстречу смерти шли, не дрогнув, эти люди И, кровью напоив ненасытимый прах, Слагали голову в эпических боях? Так это для тебя — уже теряя силы, Весь материк дрожал от поступи Аттилы, И Лондон трепетал, и сожжена Москва? Все, все для твоего, о карлик, торжества: Чтоб мог ты, внемля лесть Фьялена, Маскарильи, Развратничать в кругу придворной камарильи, Чтоб в луврских оргиях делил с тобой угар Разгульных пиршеств Дейц иль господин Мокар? Так это для тебя — по киверам, папахам Пронесся грозный смерч? Погиб под Рейхенбахом Дюрок? Сражен ядром при Вáграме Лассаль? Так это для тебя — безмерная печаль Вставала призраком со снежных перепутий? Картечью Коленкур настигнут был в редуте, И гвардия легла костьми под Ватерло? В тот самый час, когда, огромное крыло Влача по насыпям могильным и курганам, Нам обнажает ветр на каждом поле бранном Несчетных черепов зияющий оскал, — По славным поприщам ты бродишь, как шакал, И именем чужим орудуешь, пройдоха! И вот уж щелкает в руке у скомороха Бич, всех властителей земных повергший ниц, И солнцевых коней — Маренго, Аустерлиц, Мондови, Риволи, — позоря их возницу, В свою впрягаешь ты, ничтожный, колесницу!

167. ВЕРГИЛИЙ, БОГ…

Вергилий, бог, едва не ставший серафимом, Подчас венчает стих лучом неизъяснимым — Ведь он еще в те дни в наш кругозор проник И пел, когда Христа был слышен детский крик. Ведь он из тех, кого касалось языками С востока дальнего прорвавшееся пламя. Ведь он из тех, кого на горней высоте Златил, забрезжив, день, рассветший во Христе! Так вифлеемская заря, еще незрима, По воле божией чело светлила Рима.

168—172. НИСХОДИТ ЖИЗНЬ МОЯ…

1

Нисходит жизнь моя уж в сумрак гробовой, И мне доступней смысл вещей потусторонний: Прекрасней праведник, поверженный судьбой; Обожествленье солнц — когда они на склоне. Брут, падая на меч, Катона не дивит; Мор, помня Фрозия, не думает спасаться; Сократ, кого поит цикутою Анит, Мешает ли Христу блаженно улыбаться? Тупой и суетный, мимо идет народ. Лишь собственное нам ужасно осужденье, И совесть чистая, лаская нас, дает Сияние душе и плоти очищенье. Над

горькой бездною я умиротворен. Люблю сей дикий шум — безбрежности начало; Ловлю и говор волн, и ночью ветра стон, И отдаюсь всему, что скорбью в них звучало.

2

Нам нужен хоть один, кто б молвил: я готов — Родная Франция, я жертвую собою! Чтоб совести в сердцах еще не умер зов, Народ! чтоб ты пребыл горящею душою! Чтоб нынче, как вчера, — всегда чисты, как твердь В погоду ясную, и сильны волей твердой, Средь нас нашлись они, приемлющие смерть, Изгнание и ночь таинственно и гордо. Я сам — из тех, кого на землю валит рок, Бичуя опытом и долгом наказуя, Но счастья скорбного сомнительный цветок И радость мрачную, не сетуя, беру я. Другие, лучшие, чем я, уж умерли: Присноблаженствуют во славе невечерней. Они взнеслись с Голгоф. На чела их легли Сиянья, что идут от всех венцов и терний. В них — все великое: страданье и любовь. Их лики светятся — как бы дары сквозь воздух; На крестном их пути страдальческая кровь Застыла звездами и говорит о звездах.

3

Сократ — провидец. Я — свидетель жизни сей — Иду, оставив все в руках жестоких рока, И слышу дальний смех моих былых друзей, Пока я прохожу, задумавшись глубоко. Друг другу говорят они, мне мнится, так: — Что там на берегу вдали маячит тенью? Смотрите-ка туда. Оно стоит, никак. Ужели человек иль только привиденье? Друзья, то — человек и призрак вместе с тем! Он взором погружен в спокойные глубины И, в жажде умереть, стал у могилы, нем, Плененный тучей, где дрожат дерев вершины. О, ведайте, иной моей поры друзья, Когда б я говорил, о вас бы вел я речи. Задумчивостью скорбь свою питаю я, К заре последней льнет таинственный мой вечер. Вы — те, что молвили: он прав! — а по домам Готовы вновь поднять меня на посмеянье, Я мало претерпел, я меньше значу сам, И не меня мое касается страданье. Но кто бы вы и чтó б вы ни были теперь, Как может сердце в вас ничем не разрываться? Ужель средь близких нет совсем у вас потерь? Как знать, где мертвые? Как в силах вы смеяться?

4

Я вижу: счастлив тот, кто все переживет! И, призрак, ухожу ютиться меж развалин. На бреге рыбаки следят за ростом вод. Увеличения теней я жду, печален. Я созерцаю; мне пустыня лишь нужна. Из сердца удалив желаний бренных семя, Стараюсь вовремя очнуться ото сна, Что называется обычно жизнью всеми. Смерть уведет меня в блаженный свой уют: Уж кони черные браздят пространство где-то. Как я похож на тех, что, поспешивши, ждут, Когда же на пути нагонит их карета! Мне жалость не нужна: я осужден на смерть, Но дух мой, облечен в рассвет и скорбь, как в стóлу, Сквозь дыры на руках Христовых видит твердь: Ведь только мученик — источник света долу.

5

Я грежу, истина, тобой лишь ослеплен. Число моих врагов? Им нету исчисленья. Воспоминания рассеялись, как сон. Во мне встает, как тень, обширное забвенье. Я даже имени не знаю тех, кто грыз Меня, мечтателя, позорной клеветою. Я вижу на верху горы сиянье риз, Твое крыло, душа, слегка уж голубое! О, если я кому, желая лично мстить, Нанес хотя удар вне поля общей брани, О, если я сказал сурово: ненавидь! — Хотя бы одному из любящих созданий, О, если кто-нибудь мной в сердце ранен был — Как громовой удар, приемлю кару божью! Пускай простят меня, кого я оскорбил, Лишь мукой движимый, а не неправой ложью. За все мои грехи я отстрадал вполне. Иду, и жизнь вокруг — пустырь с травою хилой, Где удлиняются и тянутся ко мне Огромные лучи отверзшейся могилы.

АЛЬФРЕД ДЕ ВИНЬИ

173. РОГ

(Отрывок)

Люблю я звучный рог в глубокой мгле лесов, Пусть лани загнанной он знаменует зов Или охотника прощальные приветы, Вечерним ветерком подхваченные где-то. Не раз ему в ночи, дыханье затая, Внимал я радостно, но чаще плакал я, Когда мне чудилось, что, издали нахлынув, Плывут предсмертные стенанья паладинов. О, горы синие! О, скалы в серебре! Фразонские пласты! Долина Марборе! Стремящиеся вниз, сквозь снежные преграды, Источники, ручьи, потоки, водопады! Подножья в зелени, вершины изо льда, Двухъярусный убор, застывший навсегда, О, как средь вас звучат торжественно и строго Раскаты дальние охотничьего рога!