Полвека без Ивлина Во

Во Ивлин

— Ну конечно. У нас в Веселяндии много пролетарских писателей. Но у нас нет аристократии, и они высмеивать профсоюзных деятелей. А вы тоже высмеивать руководителей профсоюзов?

— Нет. Видите ли, я не знаю ни одного.

— Они высокопоставленные персоны?

— Да, очень.

— По-моему, вы робкий человек, мистер Вог, что боитесь профсоюзных деятелей. У нас про них много анекдот.

Вспомнив национальный юмор, она потупилась и с минуту помолчала. Потом завела разговор в духе plume de ma tante [211] .

211

Букв.:

перо моей тетушки (франц.) — фрагмент фразы из учебников по французской грамматике: «la plume de ma tante est sur le bureau de mon oncle» («писчее перо моей тетушки лежит на бюро моего дяди»). Далее комично обыгрываются семантика слова «pen», которое в зависимости от контекста может означать «писчее перо», «писатель», «литературный труд», «стиль».

— Мистер Вог, а как ваши перья?

Я просто сказал: «Спасибо, хорошо».

— Здесь много перьев. Я не перо. Мой редактор — международный член в Свиссляндии. Мистер Вог, вы международный член?

У меня потемнело в глазах.

— Член ПЕН-клуба? Нет, я не состою ни в одном ПЕН-клубе.

— Как это может быть? В Веселяндии все великие писатели — члены. А остальные им завидовать. Говорят, что выбирают только своих, по блату, но это неправда. Все по заслугам. А как с этим в Англии?

— Все честно.

— Почему же вы не член? Великие английские писатели вас отвергать?

— Вот именно.

— Потому что вы пролетарий?

— Полагаю, что да.

— Мистер Вог, я от души смеяться над ними в своем репортаже! Мой редактор будет в ярости. Он выступать с протестом в Международном комитете перьев.

— Будет очень мило с его стороны, — кисло промямлил я.

Она писала крупным почерком, быстро заполняя страницы записной книжки. Потом промолвила: «Мистер Вог, вы приехал для того, что написать сатиру на Веселяндию?»

— Разумеется, нет.

— Тогда зачем?

— Просто, чтобы сменить обстановку.

— Очень интересно для меня. Как вы думать: страна сильно изменилась?

— Я имел в виду другое: я сам хотел сменить обстановку.

— В каком направлении вы хотели сменить ее?

— Во всех.

— И вы приехать в Веселяндию ради этих перемен? Новый дух времени?

Этот ход увел меня на много клеток назад.

— Да, — сказал я, потеряв самообладание.

— А ваша школа, образование? Она тоже изменяться?

— Надеюсь, что да. Все школы постоянно меняются… Догадываюсь, что вы хотите спросить: в каком направлении? Теперь преподают меньше классических предметов, больше современных языков и естественных наук.

— Я не понимай, что есть «естественных наук», мистер Вог.

— Мы так называем физику, химию и прочие дисциплины.

— Да, да, теперь понимай. Американский идиом. Естественный науки дурно пахнут [212] . Так? Вы переживать космическое отчаянье из-за атомной бомбы. Вы бороться с науками. У нас в Веселяндии много таких отчаянных интеллектуалов. И чтобы выражать эту мировую тоску, вы ведете вашу школу пролетарской сатир к новым языковым формам подальше от классики. Мистер Вог, у меня получиться прекрасный репортаж. Я должна пойти с ним к моему главному редактору.

212

Слово «stink», вложенное в уста рассказчика, обозначает «естественные науки», а также имеет значения: «вонь», «смрад», «смердеть».

Она ушла, и, когда я снова улегся на

подпаленную простыню, я ощутил глубокую радость, оттого что никто из моих друзей не читает на их языке, и угрызения совести за обиды, которые долгие годы причинял жертвам ретивых журналистов.

Любезный читатель, когда вас в очередной раз охватит раздражение, вспомните об этой истории. В следующий раз в роли жертвы можете оказаться вы.

Vogue, 1948,July

Шарж Дэвида Смита David Smith Spectator (1982. March 6, p 17)

Среди книг с Ивлином Во

Победитель не получает ничего

Рецензия на роман Э. Хэмингуэя «За рекой, в тени деревьев»

Е. Hemingway Across the River and into the Trees. — NY: Scribners, 1950

Долгожданный роман Эрнеста Хемингуэя был опубликован несколько недель назад, и вскоре после этого в печати появились и привлекли к себе внимание рецензии всех ведущих критиков. Теперь трудно оставаться не предвзятым: либо к самому роману, либо к его критикам, поскольку они единодушно его не приняли. Рецензии были снобистскими, снисходительными, насмешливыми, в некоторых слышна нескрываемая радость, в других — жалость; но все сходятся в том, что книга явно неудачная. Клеветническая кампания, которая продолжается уже несколько лет под негласным названием «Хемингуэй исписался», достигла кульминации.

Я прочел рецензии прежде, чем саму книгу, и постарался не пасть духом. Хемингуэй — один из самых оригинальных и мощных современных авторов. Даже если он написал совершенно пустую книгу, она достойна лучшего отношения. На самом деле, он написал историю о себе, не лучшую, а возможно и худшую, свою книгу, но все же она много лучше, чем вещи, которым те же критики оказывают теплый прием.

Перед нами история умирания старого солдата. Он знает, что смертельно болен и хочет провести остаток дней в Венеции или в ее окрестностях, охотясь и занимаясь любовью. Книга представляет собой монолог. Ветеран с горечью вспоминает прежние битвы, упивается молодой возлюбленной. Вся книга написана тем едким просторечием, которое можно считать фирменным изобретением Хемингуэя.

Скажем сразу: главный герой — весьма неприятный тип. Он хам и зануда, насмешливый и вместе с тем мрачный эгоцентрик с гонором. Он командовал бригадой, но так и остался неудачником, которого переполняет обида на вышестоящие чины — и военные, и гражданские; одним словом, он — последний человек, с которым стоит гулять по Венеции. Но те же критики годами твердили нам, что нельзя судить романы по степени обаяния персонажей, как нельзя судить картины по красоте изображаемых предметов. Хемингуэй нарисовал объемный и сильный портрет своего нагловатого героя.

Героине, молодой венецианке, явно не хватает дуэньи. Если общественные устои сильно расшатались, с тех пор как я в последний раз был в Венеции, поведение этой молодой особы явно свидетельствует о том, что правила традиционной морали крайне желательны. Но вправе ли наши критики осуждать ее шашни? В Хемингуэе живет трубадур, побуждающий его облагораживать своих героинь. Именно это он и сделал в своем первом блестящем романе «Фиеста». Эти две книги — родные сестры. Какое огромное впечатление произвела на нас «Фиеста» четверть века назад, как мы ею восхищались! И с какой холодностью принимаем те же дары сегодня!