Полвека любви
Шрифт:
Наступает время прощания.
Однако, прежде чем расстаться — мне с Главной Книгой, а вам — со мной, я должен записать оставшийся кусок жизни.
Итак, мы с Лидой поселились в Солнцеве. Этот подмосковный городок сравнительно недавно вырос вдоль Боровского шоссе, за Кольцевой дорогой, на месте старых деревень Суково, которой некогда владели князья Трубецкие, и Терешково. Солнцево застраивалось пятиэтажками-«хрущобами» и типовыми 12-этажными башнями. Так сказать, советский блочный конструктивизм, порождение скоростного строительства жилья с высотой потолка в два с половиной метра. Впрочем, обилие зелени смягчало суровые, словно ледяные глыбы, шеренги одинаковых
В одной из солнцевских башен, значит, и было суждено нам с Лидой прожить дальнейшую жизнь.
Спустя несколько лет после нашего вселения Солнцево вошло в Москву — теперь на карте Солнцевский район выглядит этаким протуберанцем, выплеснувшимся за обруч Кольцевой дороги. Но тогда это был небольшой город в зеленой зоне, административно подчиненный городу Видному. Туда, в Видный, я и мотался по делам прописки.
А дом наш потек в первые же весенние дожди. Весь март они проливались, почти не переставая, с серого, как солдатская шинель, неба. (Утром, проснувшись, я подходил к окну — и невесело бормотал: «Утро туманное, утро седое…») Я подходил к окну и с неприязнью смотрел на расползавшиеся мокрые пятна, одно на стене в углу, другое вокруг подоконника…
Я ходил к председателю кооператива — неприятному молодому человеку с каменным выражением лица. Здоровался он, почти не раскрывая рта: «С-с-с…» Кажется, его фамилия была — Лагун. В десятый раз он повторял, что дом «дает осадку» и что «Алтынов обещает сделать промазку». Приходил и прораб Алтынов, человек грубый и резкий, привычный к жалобам на строителей. «Ну и что? — говорил он хриплым командным голосом. — На верхних этажах всегда промочка. Это проект такой. Он вообще снят с производства». — «А что же вы строите, если снят?» Ну, этот вопрос был, конечно, риторический.
От промочки одно средство — промазка. Но прошли месяцы — только в августе наконец подвесили с крыши «люльку», и двое рабочих, постепенно снижаясь с этажа на этаж, начали промазывать швы между блоками черным густым варом — так называемой «герметикой».
На заре каждого дня, в пять утра, нас будил надсадный звенящий звук электродойки из коровника напротив дома. (Прогресс в древнем деле доения коров, естественно, радовал нас — но не очень. И когда, спустя какое-то время, передовой совхоз «Московский» перевез свой мычащий батальон из Солнцева куда-то на главную усадьбу — вот это была радость настоящая.)
Грязища вокруг дома медленно, но все же просыхала, ноги уже не увязали в ней. В нашей квартире вдруг поселился сверчок. Он верещал особенно громко, когда мы с Лидой возвращались домой из поездки в город. Однажды я увидел его в кухне, он был довольно крупный, как шмель, зеленоватого цвета.
— Смотри-ка, — сказал я Лиде, — он прыгает от радости, что мы вернулись домой.
Сверчок взлетел и исчез за решеткой вентиляционного окошка. Из всех насекомых, я думаю, он самый симпатичный.
Телефона у нас не было. Еще только строилась в Солнцеве АТС, и прошло несколько лет, пока в доме начали устанавливать телефоны.
Ну что, спрашивал я себя, ты рад? Доволен переездом? Да конечно, рад и доволен. Квартира, в общем, хорошая, удобная. Контейнер с вещами и книгами, с родной тахтой приехал из Баку и разгружен. Мебель постепенно купили — пришлось изрядно помотаться по московским магазинам, в которых велась запись на мебельные гарнитуры. Купили, впервые в жизни, и телевизор. Москва — в часе езды до центра. Вон, из окна нашей спальни видна зеленая полоска Востряковского кладбища, а за ней — массив Юго-Запада, и так славно там зажигаются, делаются золотыми окна на закате солнца. Поблизости
И конечно, тишина. Не грохочет под окнами транспорт, не орут во дворе, бесконечно гоняя мяч, юные мусульмане.
У Алика и Натэллы в паспортах — штампы постоянной прописки. Теперь они могут спокойно работать в Москве — была бы работа.
Да, я доволен переездом. Такое дело сделано!
Но почему, вопреки логике, щемит ретивое? Почему так часто ловлю себя на мысли: эх, выйти бы сейчас из дому, спуститься Губернаторским садом к Приморскому бульвару, пройти его во всю длину, до парашютной вышки… а бухта синяя, тихо плещется в полдневной истоме… лениво веет в лицо моряна, неся привычный остренький нефтяной дух… А вечером — в гости, или в кино, в филармонию… К Исаю Лукодьянову зайти, он ведь живет в двух кварталах от нас… крутануть старинный, как в музее, звонок на двери его квартиры, и он откроет, очкастый, пузом вперед, с сигаретой в пальцах, и я скажу: «Это я, Господи», а он ответит: «Ну и что ты, Господи»… и мы, покуривая, попивая чаи, обговорим дальнейшие сюжетные ходы «Ура, сына Шама»… А по понедельникам к нам приходят неразлучные друзья Рафик Шапиро и Володя Портнов, и мы допоздна беседуем — о текущем моменте, о литературных делах, обо всем на свете… и я читаю им одну-две главы из своей — увы, незаконченной — повести «Посвящение в рыцари»… а Володя читает на память стихи Ходасевича… и, когда они уходят, Лида говорит: «Как интересно! Только вы все ужасно много курите…»
Рафик, приехавший в Москву по своим литделам, посетил нас вскоре после нашего переезда. Со свойственной ему обстоятельностью он осмотрел квартиру и сказал, раздумчиво подняв брови над круглыми очками:
— У нас ведь феодализм. Иерархическое устройство жизни. Мы с вами на социальной ступеньке «трехкомнатные не в центре»… Квартира, конечно, хорошая. Но что, собственно, выиграли вы? По-моему, в Москве жить труднее. Больше суматохи… очереди не меньше, чем в Баку… хамство, пьянство… В сущности, и здесь — Азия…
Наверное, так оно и было. Но я-то знаю, что и Рафик помышлял об отъезде из Баку. У него и Норы, его жены, своя беда: ребенок-даун. Мальчик подрастает, ему девятый год, пора определить его, как ни печально, в детдом, где содержат и чему-то обучают подобных больных детей. Такой дом есть в Москве, но туда страшно трудно попасть: мест мало, а даунов, оказывается, много. (Спустя несколько лет семья Шапиро уедет навсегда в Израиль. Главным побудительным мотивом эмиграции была забота об устройстве больного ребенка в соответствующее заведение. Там это оказалось возможным.)
Трудности быта — а куда от них денешься? Мы, в общем-то, были к ним привычны. Через трудности к звездам. Московское небо чаще всего было затянуто облаками, но я знал, что за ними — огромное, как сказано поэтом, ухо Вселенной с клещами звезд, а среди них — голубой Арктур, альфа Волопаса. Звезда, которую я, сам не знаю почему, считал своей путеводной.
Только одного я опасался — как бы не приуныла от новых трудностей быта моя Лида. Но она держалась стойко. Не жаловалась, не хныкала. Радовалась, когда мы ездили в ЦДЛ — Центральный дом литераторов — на концерты, литературные вечера.