Полвека любви
Шрифт:
Недавно Евгения Семеновна ездила по приглашению в Париж. Василий Аксенов, получивший командировку от «Литературной газеты», сопровождал маму.
— Париж, — говорит она, — это подарок судьбы. Я и мечтать не смела. Это ж какое расстояние — от Колымы до Парижа. Я не о километрах, конечно. О жизни…
Евгения Семеновна рассказывает о поездке, о встречах с писателями — французскими и бывшими нашими.
— Говорю Володе Максимову: «Что же вы за столько лет не научились по-французски?» А он смеется: «Мне достаточно одной фразы в кафе: „Un cognac“». А в одном доме познакомили меня с потомком Столыпина, он говорит
Она завершает свой рассказ словами:
— Поездка была чудная. Только я очень устала.
Мы с Лидой заметили, конечно, что выглядит Евгения Семеновна неважно: похудела, осунулась… в черных волосах больше седины… Хочется спросить, обращалась ли она в Париже к врачам, но не решаюсь…
После чаепития Евгения Семеновна читает нам новую главу, продолжение «Крутого маршрута».
Там, в Магадане, на поселении, после ада колымского лагеря Эльген, судьба даровала ей встречу с прекрасным человеком, так же, как и она, заброшенным неправедной властью в архипелаг ГУЛАГ, — доктором Антоном Яковлевичем Вальтером. Озябшие, истерзанные, они нашли друг друга на краю земли, у холодного моря. Нашли — и полюбили. Вместе вернулись на Большую землю, когда наступила пора реабилитации. Стали заново устраивать жизнь. Но счастье было недолгим. ГУЛАГ отпустил их, но оставил страшную память о себе — подорванное здоровье. В 1959 году доктор Антон Яковлевич умер…
Об этом написано — и напечатано — в 3-й части «Крутого маршрута», а сейчас Евгения Семеновна читает нам новую главу, зарубежные впечатления — от Колымы до Парижа.
Вдруг она прерывает чтение. Потирая колени, говорит негромко:
— Что это у меня ноги так разболелись…
И как бы вопрошающе вглядывается в темное окно, на которое недавняя метель набросала белые пятна снега…
Полгода спустя, вернувшись из дальнего плавания, я узнал, что Евгении Семеновны Гинзбург не стало.
Была по-прибалтийски мягкая зима в Юрмале. С неба, плотно и, казалось, навсегда затянутого серым полотном, то и дело сеялся дождь со снегом. Мы с Лидой спускались на пляж и медленно шли вдоль припая. Залив не замерз в ту зиму, но припай — прибрежная полоса льда — довольно далеко простирался по мелководью в глубь залива. Лед был голубовато-серый, в трещинах и буфах. Это хорошо было видно из нашей комнаты на 9-м этаже Дома творчества с дубовым названием — Дубулты.
Как-то раз мы подошли к каменной лестнице, чтобы спуститься на пляж. Пожилая дама, поднимавшаяся навстречу, сказала:
— Будьте осторожны. Очень скользкие ступеньки.
Мы разговорились.
— У вас артроз, верно? — сказала она, сочувственно глядя на Лиду. — Вам нужно заказать высокие ортопедические ботинки…
Так мы познакомились с Тамарой Владимировной Ивановой.
Редкостно красивая в молодости, она и в преклонные свои годы была красива. Высокая, седая, голубоглазая — женщина как бы вне возраста. Значительная — вот, наверное, точное определение впечатления, которое производила Тамара Владимировна, вдова Всеволода Иванова.
Узнав, что я пишу фантастические книги, она сказала:
— А ведь Всеволод Вячеславович
— Эта его склонность, — сказал я, — заметна в «Похождениях факира».
— Конечно. Он и в самых ранних вещах применял прием остранения действительности. На Иванова вечно набрасывались критики. После его смерти остались неопубликованными несколько романов, фантастические рассказы.
Я выслушал это с удивлением. Всеволод Иванов был одним из самых видных советских писателей. Огромными тиражами выходили его «Партизанские повести», его знаменитая пьеса «Бронепоезд 14–69» шла во всех театрах страны. Можно ли было представить, чтобы такой именитый писатель испытывал затруднения с изданием своих книг?
Знакомство в Дубултах получило продолжение в Переделкине. Каждую зиму мы с Лидой приезжали сюда, в Дом творчества, и Тамара Владимировна приглашала нас на свою дачу.
Над улицей Павленко сплелись ветви старых кленов, лип и берез. По одну сторону этой литературной улицы простиралось поле, известное под названием Неясная поляна (в разные годы оно засевалось то клубникой, то картофелем, а то и зарастало бурьяном), а по другую стояли дачи писателей — Павленко, Федина, Пастернака, Иванова, Афиногенова, Андроникова. Каждая дача, как и их владельцы (точнее — арендаторы Литфонда), имела свою судьбу. Нам рассказывала об этом Тамара Владимировна — и как же было интересно ее слушать.
После смерти Бориса Пастернака в 1960 году вокруг его дачи бушуют страсти. Покойного поэта перестали попрекать «Доктором Живаго», но идея сделать его дачу музеем натолкнулась на яростное сопротивление дирекции Литфонда. Да и в правлении Союза писателей нет согласия на этот счет. Кто-то за музей, кто-то против.
Александр Афиногенов, знаменитый в довоенные годы драматург, автор «Машеньки», «Страха» и других пьес — такой преуспевающий, вальяжный, — осенью 41-го попал в Москве под бомбежку и погиб.
Дача Ираклия Андроникова в конце улицы Павленко сгорела, непонятно от чего, и теперь на ее месте строят новую дачу — каменный двухэтажный дом.
А дача Всеволода Иванова сгорела в начале 1942 года, и погибла в огне собранная им редчайшая библиотека в 12 тысяч томов. В 1948 году дача была отстроена заново. Всеволод Иванов до самой своей кончины в 1963 году собирал новую библиотеку. Он был великий книгочей. И детей научил любить книгу и думать о прочитанном.
В гостиной своей дачи Тамара Владимировна наливает нам с Лидой чай из самовара. Здесь уютно, книги и картины по стенам, большой стол (сколько сиживало за ним знаменитостей…). Отшумели былые споры, былые страсти, и остался лишь спокойный голос женщины. Казалось, она рассказывает о минувших временах бесстрастно, просто как свидетель. Но это только казалось.
— В конце двадцатых Всеволод Вячеславович написал роман «Кремль», там, знаете, жизнь в маленьком уездном городе, смутный мирок мещанства, которое он ненавидел. Журнал «Красная новь» отверг «Кремль». А ведь Всеволод ведал в «Нови» редакцией прозы. Он никогда не использовал свое положение для проталкивания собственных вещей. Его поиск новых форм — а он вечно был в поиске — наталкивался на непонимание редакторов. Он с ними не спорил. Забирал рукопись и уходил. Его попытки писать «как все» были бесплодны. Он не умел «как все». Для него просто мучением были разговоры с редакторами.