Полвека любви
Шрифт:
Уже на следующий день Лиду перевели из реанимации в палату. Я помчался к ней… В дневнике потом записал:
Я нашел мою любимую улыбающейся и как будто спокойной. Болей особых нет. Конечно, ей делают обезболивающие уколы. Температура 37,2 — обычная послеоперационная… На трубке из-под мышки — пластмассовый сосуд для оттока лимфы. Слабенькая, конечно… С болью и нежностью смотрю на мою любимую. Горло перехвачено. Не могу говорить. Крепко держу ее руку, ощущаю ответное пожатие…
Не стану описывать послеоперационные волнения.
А 5 декабря позвонила из Горького Полина, жена моего двоюродного брата: вчера умер Доля. Похороны в понедельник 8-го.
Год Тигра нанес последний удар…
Доля очень болел в последние годы. Перенес инфаркт в 82-м, а в 84-м — операцию по удалению аденомы. Недавно обнаружили опухоль, Доля задыхался, опять его положили в больницу. Он умер на руках у Полины.
Вечером 7 декабря я выехал в Горький скорым поездом «Нижегородец». Ранним утром вошел в их квартиру на Трудовой улице. И вот — плачущая, но деловитая Полина, плачущий одряхлевший (94 года!) дядя Яша, переживший сына, и еще тут был Долин сын Саша, офицер, прилетевший из Минвод, где проводил свой отпуск. Пришла машина, мы поехали в оперный театр, в котором Доля много лет был дирижером.
В холодном фойе стоял на возвышении гроб. Негромко играл оркестр, и мне чудилось, что Доля слушает взыскательным ухом, не фальшивит ли, — но оркестр играл безупречно… и маэстро умолк навсегда…
Его последней постановкой был «Директор театра» Моцарта.
На Ольгинском кладбище Долю похоронили. Я окоченел на ледяном ветру. Согревался водкой на поминках. В тот же день вечером уехал в Москву.
Мои дневниковые записи тех лет переполнены тревогой и словами любви.
Полгода Лида провела в больнице. Наконец в середине декабря ее отпустили, и 21-го мы приехали в Дом творчества Переделкино — в наше зимнее убежище. «Отдышаться надо моей любимой, — записал я в дневнике. — И мне надо отдышаться».
Новый 1987 год встретили в нашей комнате вместе с Арсением Александровичем и Татьяной Алексеевной Тарковскими и Вадимом и Люсей Ковскими. Выпили за то, чтобы наступивший год Красного Зайца был к нам милосердным. Было довольно весело. Только Арсений плох: угрюм, молчалив, заторможен. Татьяна еще не сказала ему, что неделю назад умер в Париже Андрей…
В том январе, в Переделкине, время качнулось от отчаяния к надежде. Конечно, я возил Лиду в клинику на перевязки и анализы, и предстояли еще курсы химии. Но мы надеялись, что самое страшное позади.
Как и прежде, мне в Переделкине хорошо работалось. 13 января я дописал эпилог, и вот новый роман — «Мир тесен» — был закончен.
Забегая вперед, скажу, что в начале марта я отдал его в издательство «Советский писатель» и вскоре узнал, что роман послали на рецензирование Олегу Волкову. Я приуныл: о нем говорили как о человеке суровом, недобром. Но в конце апреля узнал, что Волков отозвался о романе вполне одобрительно. Вторую рецензию, тоже положительную, написал Чингиз Гусейнов. И началось, как обычно в этом издательстве (да и в других тоже), долгое ожидание. В октябре мой роман включили в резерв 1989 года. «Мы хотим издать ваш роман к 45-летию Победы», —
Лида его не увидела. Роман был посвящен ее светлой памяти.
Но тогда, в 1987-м, мы жили надеждой. Я выхлопотал в Литфонде путевки в Дом творчества Комарово и в июле привез Лиду в зеленую благодать Карельского перешейка.
Тут тишина и малолюдье. Рядом с Домом творчества только детский сад да где-то поблизости пионерский лагерь, из которого доносятся звуки горна — будто из моего далекого детства, из пионерлагеря в Бузовнах…
Мы спускались к пляжу, сидели на укромной скамейке под соснами. Как хорошо знаком пейзаж Финского залива — песок, дюны, из светлой воды торчат черные скалы. Я полез было купаться, но какое там купанье — чтобы окунуться, надо идти по мелководью едва ли не до Котлина.
Вон Котлин — темная полоска прямо перед нами. В левой части острова — силуэт Морского собора, трубы морзавода. Здравствуй, Кронштадт, вот и увидел я тебя. Последний раз увидел…
К нам приезжали гости из Ленинграда — двоюродный брат Гриша с женой, старый друг по флоту Стволинский, писатели Азаров и Шалимов, ребята из моего «малеевского» семинара. Вдруг позвонила Ольга Ларионова: умер Биленкин. Невозможно было поверить, что не стало моего друга Димы. Я знал, что его оперировали по поводу инфаркта кишечника, но думал, что он после операции выдюжит, выкарабкается…
В тот день мы с Лидой и нашими соседями по столу пошли на Комаровское кладбище (по дороге я забежал на почту и отправил сочувственную телеграмму Тане Биленкиной). Шли под моросящим дождиком медленно, с остановками, чтобы дать Лиде отдохнуть. Молодчина, осилила почти пятикилометровую дорогу.
Кладбище — очень значительное. Столько славных имен на памятниках. На могиле Ахматовой большой крест с ликом Христа, а на стенке — барельеф знаменитого профиля молодой Анны Андреевны. На камне перед оградой выбито: «Простите нам». А вот гранитный восьмигранник на могиле Ивана Антоновича Ефремова. Натан Альтман. Жирмунский. Памятники семье Гуковских. Семье Лихачевых. Университетские профессора истории Окунь и Равдоникас (когда-то Лида сдавала им экзамены).
Мы много гуляли. Ездили в Репино — в «Пенаты». Когда-то, после финской войны, группа первокурсников Академии художеств, в их числе и я, убирали, расчищали дом и территорию усадьбы. Теперь тут радиоголос ведет экскурсию. Все тот же гонг (тамтам), и круглый стол с вращающимся кругом в центре. И Репин печально глядит с последнего автопортрета — заброшенный одинокий старик в потертой шубе и шапке со спущенными ушами. Но нет запомнившихся мне картин «Самосожжение Гоголя» и «Отойди от меня, сатано»… Да и Куоккала теперь не та. Исчезли старые романтические дачки, всюду санатории, дома отдыха. Полвека — это все-таки срок исторический. Меняется само обличье земли.