Поляна №1 (3), февраль 2013
Шрифт:
Мы на почте, отправляем посылку. Я и отец. Смотрю на него и думаю:
«Как ему в голову такое пришло? Я мучилась несколько дней, что мне с этим всем делать. Так хочется показать маме. Не тащить же все это в рюкзаке и чемодане, а он решил мою проблему за час». Вот мужик, который принимает посылки, спрашивает:
– Что там у вас, кирпичи что ли?
Отец мне хитро подмигивает и отвечает:
– Зачем же с моря кирпичи посылать?
Я ему улыбаюсь, а мне так хочется рассмеяться. Так прикольно! Какая разница, что люди отправляют, а если и кирпичи. Выбегаю на улицу. За мной выходит отец. Безудержный хохот вырывается из меня наружу. Меня начинает трясти, и кажется, что голова сейчас оторвется.
Потом я сижу на берегу. Ко мне подходит отец и садится рядом. В руке у него большой, с ладонь, круглый белый камень. Отец хочет бросить его в воду. Я не даю ему этого сделать, наваливаюсь на него, пытаюсь отнять. Он смеется. Мы начинаем возиться, он опрокидывает меня на песок. Меня начинает все это злить.
– Где? Где камень? – с обидой спрашиваю я.
– Зачем он тебе? Вся комната в твоих находках. Мы завтра уезжаем.
Я молча заглядываю ему за спину. Вот он! Я беру его в руки. Тяжелый. Теплый. Словно яйцо огромной птицы оказалось у меня сейчас в руках. Отец наклоняется ко мне, а я веду пальцем по разноцветным едва видимым линиям камня.
Вечером мы складываем камни в посылочные ящики. Я не могу наговориться и все показываю отцу. Смотри – это каменное сердце. Это, приглядись, медведь уснул, это ладонь с тремя пальцами…
Мама потом встречала нас на вокзале. И целовала и отца, и меня. Где-то через месяц доехали наши посылки. Честно сказать, я уже забыла о них. Отец принес посылочные ящики с почты. Один ящик развалился прямо перед дверью в квартиру. Камни посыпались по ступеням с грохотом. Я бросилась собирать. Но живые линии, которыми они были исчерчены там, на море, куда-то исчезли. Образы потерялись. Гладкие мертвые камни. Я собрала их в пакет и отнесла на улицу. Они тяжело упали в железный мусорный контейнер.Пришла домой мама и спряталась на кухне. Через полчаса хлопнула входная дверь, отец вернулся с работы. Молча кивнул мне и пошел в свою мастерскую-кладовку. Меня никто не спросил, где же я ночевала.
Ну и хорошо, что им все равно.
– Мам, дай денег, – начала я.
– Зачем тебе? Куда собралась? – мама чистила картошку.
– Я в клуб сегодня иду, на дискотеку, вход платный.
– Ты же знаешь, что до получки еще далеко, моя зарплата почти вся на кредит уходит. Телевизор купили новый. А зачем?
– Мам, как зачем, тот же накрылся совсем. Отец чинил его каждый раз…
– Вот и иди, и попроси у него!
– Мам, ну чего ты? Ты же знаешь, что он мне ничего не даст. Он скажет, что все тебе отдал.
– Что он отдал! Он лучше бы инструкцию
– Да! Мам, я отчалю, а потом ругайтесь, сколько хотите!
Мама вытерла руки и достала кошелек из сумки, ручки у которой были перемотаны синей изолентой. Я заглянула в потрескавшийся кошелек, но мама щелкнула им прямо перед моим носом и протянула деньги.
– Что вчера случилось? – робко начала я.
– Тебе денег дали? И иди! Твой отец – дурак, а все в этом виноваты!
Я прошла по коридору и заглянула в приоткрытую дверь отцовской мастерской. Вернее, это кладовка, небольшая, узкая. Но отец здесь хранил инструмент. Он часто что-то мастерил. Вот и сейчас склонился над горячим паяльником. Мне нравилось, когда дома никого не было, пробираться сюда, включать паяльник и соединять маленькие детали из многочисленных коробок «Радиолюбитель» в длинные гирлянды. Прикоснулся паяльником к их ушкам и проводкам, и вот они уже рядом, вместе и неразрывно связаны друг с другом. Но только у меня они не пели. Приходил отец, разъединял мои нелепости и показывал схемы, по которым потом все это у него начинало звучать или светиться. Радиоприемники у нас были по всей квартире: на кухне, в комнате, в коридоре, в мастерской отца. Побольше и поменьше, они висели на стенах, прятались на полках среди книг, на подоконниках между цветами. Радиоприемник у нас был даже в туалете. Он примостился где-то на верху полки с ненужной обувью.
Отец сидел в наушниках, склонившись над какой-то схемой. Он не заметил меня или сделал вид, что не замечает.
А когда-то кричал мне с восторгом: «Дочь! Хочешь звезду на елку, как на Кремле?» – «Хочу!» – смеялась я. Потом он несколько дней колдовал в своей мастерской. И на елке появлялись гирлянды из разноцветных лампочек, и звезда большая рубиновая с маленькими огоньками внутри загоралась на макушке. Мама качала головой: «Лучше бы колбасы купил». Отец молчал. Всегда молчал.
Но что-то вчера случилось.
Сидит как идиот с этим паяльником. Спросил бы лучше у дочери: «В чем ты пойдешь в клуб? Может быть, тебе нужна новая куртка?»
Вдруг ожила батарея, и металлическим звуком наполнилась комната. Это зазвонил телефон. Телефон только для двоих, меня и Маринки, моей соседки снизу и одноклассницы. Но иногда подключались и другие соседи. Особенно тетка Ленка, что сверху, любила поговорить, высовываясь с балкона. Она кричала на весь двор:
– Прекратите долбить по батарее! Сколько можно! Целый день долбят и долбят! Дятлы хреновы!..– Привет!
– Привет! Чего в школе не была? Историчка парила всех! А Варвара сказала, что не пустит тебя в школу без записки от родителей, – встретила меня Маринка на пороге своей квартиры.
Я знала ее вечность. Мы рядом сидели на горшках еще в яслях. Я любила ее и скучала, когда долго не видела. Я таскала к ней свои игрушки. А как мы играли в лошадок! Она вставала на четвереньки, я прыгала к ней на спину, и мы мчались по кругу. В изнеможении от хохота падали на пол. Потом она сидела у меня на спине. Ноги мои не выдерживали, и спина прогибалась. Я готова была упасть. Маринка визжала, что это нечестно: она дольше меня катала! Мы ходили друг к другу обедать. Сегодня у меня. Завтра у нее. Все это было когда-то. А сейчас я ей сказала:
– Давай покурим, Марин, если дома у тебя никого нет.
Мы сидели в санузле и курили. Я села на опущенную крышку унитаза, подруга примостилась на краю ванны.
– Марин, ты не хочешь ничего мне рассказать?
– Что?
– Да, не ломайся. Весь дом слышал, наверное, как ругались мои предки. Сейчас сидят, молчат. Твоя мать все про всех знает.
– Эта-то фигня? – протянула Маринка. – Да слышала, маман отцу рассказывала, что твой отец вернулся с работы, а мать дома с хахалем целуется.
– Врешь! – и я толкнула Маринку. Она полетела в ванну, где было замочено белье.
– Дура! – хныкала, выбираясь, мокрая Маринка.
– Сегодня вечером идем в клуб. Возьми какую-нибудь закуску, – строго сказала я.
– Какую закуску?
– Бухать будем!
– Кто же нам продаст?Вечером мы пили в парке на лавочке около клуба. Мужик, который купил нам бутылку «Изабеллы», потребовал, что он будет третьим. Пришлось согласиться. Он купил сигарет и еще бутылку водки, сказал, что не может пить красное и без компании тоже не может.
– Курите, девочки, – угощал нас новый знакомый после первого стакана.
– Спасибо, дяденька! – смеялась Маринка.
– Какой я дяденька? Меня Костяном зовут!
Мне стало тепло, весело, уютно здесь, на лавочке, с этим Костяном, с Маринкой.
Костян травил анекдоты, мы хохотали. Он разливал нам вино, а оно все не кончалось и не кончалось. И Костян из лысеющего мужика превращался в веселого кудрявого парня. Он целовал Маринку в щеку, а она его отталкивала, а он хватал меня за руку, и вино все лилось, и конфеты сыпались под лавочку. И соленый обкусанный огурец мокнул на газете…
Я очнулась… Светало. Болела голова. Я была одна в парке на лавочке. Под ногой хлюпнуло что-то – огурец. В голове пронеслись Костян, Маринка, музыка, танцующие люди, свет, бьющий в глаза, сверху сыпался блестящий снег… Куда все делись?– Дочка, я ухожу.
– Куда?
– С твоим отцом жить невозможно. Я встретила другого человека, он зовет меня к себе. Я ухожу.
– А как же я?
– Ты будешь приходить к нам в гости…
Я осталась одна. На плите в сковородке стояла жареная картошка. Захотелось ее подогреть. Я достала спичку и чиркнула ею по коробку. Она вспыхнула и загорелась. Пламя ползло по тонкой спичке вверх, все ближе и ближе к моим пальцам. Я подошла к окну и бросила догорающую спичку в банку, зажгла другую и провела ею по занавеске. Тюль вспыхнул, и огонь, разрастаясь, помчался вверх, а я смотрела, как тюлевые цветы морщатся и скручиваются. Мне стало жарко. Отец вдруг оказался рядом и срывал, срывал с меня эти горящие цветы. А я думала: «Да, наверное, такое бывает, мамы когда-нибудь уходят…»
Очнулась я в больнице. Нет, ничего страшного, небольшие ожоги на руках. Мест не было в хирургии, и меня положили в отделение гинекологии.
– Надо сдать анализы, – строго сказала мне медсестра и протянула банку. – Сюда мочу, кровь у тебя возьмут завтра.
– А как мне попасть в эту банку? Где это можно сделать?
– Не задалбывай, пожалуйста!
Я взяла банку перевязанными руками и пошла в туалет. Здесь было тесно, и я никак не могла понять, как мне это лучше сделать. Я измучила себя, банку, унитаз. Через два дня ко мне в палату с утра пришел заведующий отделением.
– Тебе сколько лет?
– Шестнадцать.
– Почему ты такая молодая, а трахаешься с кем попало?
В палате никого не было в этот момент, все умчались на процедуры.
– Я не трахаюсь.
– Ну, ты мне этих сказок не рассказывай!
– Да у меня даже парня нет! – выдохнула я, а на глаза навернулись слезы. А про себя подумала: «Чего парит этот персонаж?»
– Девочка, тоже мне, нашлась! Анализы черт знает какие, а она тут из себя что-то корчит! Срочно еще раз все сдать! А завтра ко мне в кресло! – и он хлопнул дверью.
Как я буду выпутываться из этого? Я не хочу ни в какое кресло, у меня же ожоги! Все к черту! Надо выбираться отсюда, а то еще здесь какую-нибудь заразу подцепишь! Но анализы я сдала на прощанье. Пусть подавятся. Я эту банку мыла так, что она жалобно скрипела. Мне повезло – в единственном работающем душе на первом этаже не отключили горячую воду.
Я уходила из больницы со скандалом, а им оставляла свою кровь, свою мочу и свое презрение. Заведующий кричал мне вслед, что он приедет ко мне домой, если анализы покажут что-нибудь похожее на предыдущее.
И тут я подумала: «Пора кого-нибудь завести, а то вот трахнет какая-нибудь сволочь за просто так! И будет потом орать что-то про анализы».С любовью нашей семье не повезло. Перестала скрипеть родительская тахта. Я помнила, что это раздражало меня ужасно. Я просыпалась и кричала: «Тихо!» А потом засыпала, и мне казалось, что какая-то собака жалобно скулит. И я кричала ей: «Пошла прочь!»
Потом я влюбилась. Мне не повезло сразу же. Мне не повезло даже с его именем. Его звали Тиф.
Я думала потом: «Почему все так происходит?»
А уже наступила зима, и давно зажили ожоги. Теперь я – затейник. Новогоднее представление, спектакль. Мне дали роль. Небольшая, но ужасно прикольная. Я – злодейка, правая рука бабы Яги. Я – актриса! Во мне, оказывается, живет талант. Я не знала до сих пор, что во мне еще что-то живет, растет и шевелится, кроме боли, обиды и скуки. Как невозможно приятно быть сволочью, и тебе все аплодируют при этом.
Потом была новогодняя дискотека. А я все бегала в своем костюме, и переодеться не было никакой возможности. Костюмерная была закрыта. Вдруг он идет через весь зал. Высокий, стройный, смотрит на меня. Я вся в зеленом, и на голове какие-то грибы, и губы, и глаза черные. А он идет, махнул кому-то рукой и улыбнулся. Зазвучала музыка. Я смотрю, куда он? И вот он стоит передо мной.
И мы танцевали. Он обнимал меня, а я готова была раствориться, как сахар в чае.
– Ты где Новый год встречаешь? – спросил он.
– Нигде.
– Пойдем со мной.
– Куда?
– Клевое место! Не пожалеешь!
– Мне только переодеться надо, а то мне голову оторвут за костюм.
– За этот балахон? Ладно, иди, я буду ждать на улице.
Я блуждала и блуждала в поисках костюмерши, стучала в дверь костюмерной, дергала за ручку, но мне никто не открывал. Я слышала, что там кто-то есть. Но мне не открывали. Какой-то шепот, шуршание. Снова тихо. А веселье в зале громыхало. Дед Мороз отплясывал со Снегурочкой. В туалете девчонки курили, так что дым стоял столбом. Кто-то блевал под пальмой в огромный горшок.
Я ушла в этом длинном платье с зелеными рюшами из поганок. Надела потертую шубку из кролика, шапку «а-ля Буратино», сапоги. В один сапог еще утром напрудил наш кот. Меня тошнило от запаха кошачьего туалета, но обувать что-то надо было. Излупила кота этим сапогом, а что толку-то. Он расписался на нем и поставил печать.
На улице никого не было. Я потопталась, посмотрела по сторонам. Снег таял прямо в воздухе и становился мокрым и липким. Под ногами хлюпало. Так хотелось мороза в новогоднюю ночь! Зачем?
Он догнал меня и дернул за руку.
– Куда пошла? Договорились же.
– Я вышла – тебя нет.
– Я курил за колонной.
– Мне надо домой зайти, сказать, что ухожу на Новый год… Хотя нет, уже не надо.
– Почему?
– Отец в командировке, а мама меня бросила. Нет, это она думает, что от отца ушла, а ушла от меня. Так куда мы идем? Веди!
– Тебя как зовут-то?
– Маруся.
– А меня – Тиф.
Мы долго куда-то шли. Я промокла и стала подумывать, может, плюнуть на все и пойти к матери и ее хахалю, приглашала же, будет ждать, наверное. Наплевать! Пусть со мной что-то случится сегодня, так она всю жизнь потом плакать будет.
– Вот мы и пришли. Спускаемся вниз.
– Куда это спускаемся?
– Сюда, в подвал. Боишься?
Да, я ожидала многого, но подвал в новогоднюю ночь – это слишком!
«Овца ты, овца!» – говорил мой одноклассник Женька, привязывая меня шарфом к батарее в классе, пытаясь при этом поцеловать. А позже в раздевалке мы долго удивлялись, зачем какой-то придурок повесил мое пальто на потолок, зацепив его хлястиком за лампу. Если бы не Женька, который бритвой срезал хлястик, не знаю, что бы я делала.
– Давай руку! Никто тебя не изнасилует здесь.
Я, наверное, была не только овцой, но и полной дурой. Мы долго спускались по ступенькам и шли темными коридорами. И почему его так зовут? Придумают же себе прозвище, только людей пугать. Надо будет спросить потом его настоящее имя. Куда мы идем? Сейчас где-то здесь меня расчленят, и никто не услышит, как я буду кричать и звать на помощь. Все эти люди, которые празднуют наверху в уютных квартирках с елочками и шампанским, потом скажут, что ничего не слышали, ничего не знают, а на подвале всегда висит замок. Да, он конечно на месте, только замок представляет собой одну сплошную декорацию, его тронь, и он падает. Конечно, все это ерунда. Кого я обманываю? Я же давно знаю Тифа. Он Женькин сосед. Только не знала, что его так зовут. Ноги болят. Ужасно больно сгибать, мышцы словно деревянные, не гнутся.Кому и что я хотела доказать? Эти чертовы лыжи! Кто придумал такое, что ты должен мотаться по лесу все утро на лыжах, а потом идти в класс и учиться, учиться, писать сочинение или диктант, решать контрольную по физике, делать лабораторную по химии. А этот придурок, физрук, гонит и гонит с утра тебя по лыжне и некогда вытирать сопли и слезы. Он сумасшедший. Он решил сделать из нас олимпийских чемпионов или собрать наши трупы на лыжне? Я не хочу! Я не могу! Но я бегу по этой лыжне, которая не кончается, а вокруг лес, и деревья видят, что силы мои на исходе, но ничем помочь не могут. Только ветер навстречу бьет по лицу. Сволочь! И я падаю… «Егорова! Ты где болталась? Ты не выполнила норматив! Это – двойка!» Черт меня дернул! Я разворачиваюсь, и снова в лес по лыжне! Что я хотела доказать человеку, который просто издевался надо мной?
Летом здесь прекрасный пляж. Желтый песок. Рядом лес. Баскетбольная площадка. Катамараны. Пруд искусственный. Здесь никогда не было воды, а вот пришел человек и выкопал котлован, и заполнил его водой.
Потом я тонула. Вы когда-нибудь тонули? Я скажу вам, что это страшно. У меня был резиновый круг. Сколько тогда мне было лет? Лет шесть. Но очень хорошо помню, как я тонула. Круг перевернулся, и ноги мои оказалисьВдруг где-то послышались голоса и смех. В конце коридора я увидела свет, не яркий. Я хотела Нового года. Пусть уж он начнется хоть где-нибудь.
Мы вышли из темноты. Здесь, в самом конце подвальных катакомб, горели свечи. Они стояли в банках из-под консервов, они, казалось, были повсюду: на столе между апельсинами и портвейном, на кирпичах вдоль стен, где-то под потолком.
– Тиф! Что за фигня! Ты кого это привел? Что за матрешка? – навстречу нам выдвинулся невысокий худощавый парень с копной нечесаных волос.
– Маруся, это Бешеный, это Шкет, это Лысый.
Кто они были такие? Лысый – парень с голубыми глазами, но почему Лысый? Волосы пепельные падали ему все время на глаза, и он откидывал их рукой. Он подмигнул мне. Шкет – самый младший, по-моему, младше меня, класс восьмой, не больше. Бешеный – толстый, высокий, с огромными лапищами и черными глазами навыкат. Он был здесь старше всех, лет двадцать, а может чуть больше. Шарф в красно-белую полоску в несколько оборотов красовался на шее.
– Тиф! Умеешь же ты, сволочь, праздник испоганить! – буркнул Бешеный.
– Ну почему?
– Ты посмотри, кого ты приволок! Это же черт разрисованный в юбке! Аты: Маруся-а-а-а! Здесь только болельщики Спартака! Спартак – чемпион!
– Ребята! Маруся – актриса! Я ее украл, можно сказать, с новогоднего представления! Она там в помощницах у самой бабы Яги ходила! – Тиф тянул меня за руку к столу.
– Хватит базарить! – сказал Лысый, открывая портвейн. – Девчонка – это же хорошо! Шкет! Врубай музыку! И давай, Тиф, наливай своей ведьме. Она у тебя что пьет, водку, шампанское или все вместе?
Шкет нажал кнопку на магнитофоне, и задрожали стены.
– Придурок! Сделай потише, а то ментов накличешь, – заржал Бешеный.
Я прошла к столу, оттолкнула руку Тифа, который пытался меня обнять и села на что-то похожее на табуретку. На импровизированном столе прямо напротив меня лежали апельсины, они возвышались горой. Их было так много, что от оранжевого пестрило. Музыка, апельсины, свечи, Новый год. В общем, я напилась. Мне давно не было так весело, как в этом подвале. Я танцевала на столе, размахивая своей широченной юбкой. Потом Тиф кружил меня на руках, а я хохотала. Шкет и Лысый отплясывали парой в вальсе. А Бешеный дирижировал бутылкой.
– Апельсин в юбке! Мурена! Ведьма! Трон! Ведьме – трон! – ржал Бешеный.
– Какой трон? – подскочил к нему Шкет.
– Железную кровать там, за стенкой! Несите ее сюда! – хлопал в ладоши Бешеный.
Тиф наклонился ко мне и на ухо зашептал: «Пора отсюда делать ноги. Беги к выходу!»
– Вот отстой! Тиф! Ты – идиот! Что за динамо! – слышала я громовой голос Бешеного, пробираясь по длинному темному коридору к выходу. Я пыталась бежать, но длинная юбка все время за что-то цеплялась. Я бежала по подвалу и чувствовала, что кто-то дышит мне в спину. Я боялась обернуться.Почему надо мной издевается физкультурник?
Как давно это было.
Я наконец-то пошла в школу, в первый класс, все как полагается. Но я была левшой. Меня старательно стали переучивать. Ручку из левой руки перекладывали в правую. А мозги от этого сразу склеивались, и я не могла уже ни о чем думать, как только о том, как написать правой рукой, которой не умею. Я возвращала ручку в ту руку, которая плакала о ней. И буквы, и цифры начинали литься на линеечки и клеточки в тетради. И снова Светлана Петровна около меня. Опять она разлучает мою левую руку с ручкой. Опять я в ступоре. Мозги в трубочку. Как это сделать, как делают все? Я не умею «как все»! Я не хочу «как все»! Дура! Я радовалась звонку на перемену, наверное, больше всех. Заканчивалась эта борьба. Я была свободна! Мне хотелось бегать, толкаться, прыгать, кричать и визжать. И вот я мчусь из класса к столовой, из столовой обратно, несусь между колоннами. Влетаю в какую-то дверь. Здесь не должно быть двери! Откуда она взялась? Кто открыл ее? Я заглядываю внутрь. Вот это да! Здесь мячи, много мячей разного цвета и размера, в углу спрятался «козел», яркие обручи вдоль стены, лыжи ждут здесь зимы и снега, и целая гора спортивных матов. Я разбегаюсь и запрыгиваю на самый верх. Вдруг строгий голос одергивает меня:
– Так, это что еще такое? Как зовут? Кто такая? Из какого класса?
Я съезжаю с матов. Просто сажусь и качусь вниз, и тут меня ловят сильные и большие руки Сан Саныча. Он учитель физкультуры у старшеклассников.
– Я – Егорова Маруся из первого «Б».
Так мы познакомились. Здесь была комната для спортивного инвентаря. Теперь, когда она была открыта, я прыгала на матах и Маринку тащила сюда. Учитель смеялся вместе с нами. А мы катились вниз, он ловил нас и закидывал снова наверх. Мы визжали как оглашенные. И вдруг однажды Маринка молча ушла. Повернулась и ушла. Я оглянулась, а ее нет. Я попрощалась с физкультурником и поспешила в класс. Зазвенел звонок, и все бросились по классам. Мне хотелось спросить Маринку, почему она ушла, ничего не сказала, не позвала. Но Маринка была уже у дверей в класс, а меня все кто-то отпихивал и отталкивал, и я кого-то толкала. Начался урок. Я написала Маринке записку. Она не ответила. Потом мы молча шли домой.
Она больше не ходила прыгать со мной на матах. Она теперь стояла у окна и читала. Я злилась на нее, но ничего не могла понять.
Сан Саныч поправил спустившийся гольф у меня на ноге и щелкнул легонько по носу. Я наклонилась к мячам и потянулась, чтобы взять один из них. И вдруг поняла, где у меня будет расти грудь, его руки почему-то оказались на этом месте. И я ойкнула. И пошла. И пошла к Маринке, читать ее учебник. Я ничего ей не сказала, она ничего не спросила. Я забыла обо всем этом на несколько лет. Вспоминать не хотелось. Но вот через несколько лет на уроках мы снова с ним встретились. Оказалось, он помнит очень хорошо меня и Маринку.
– Егорова! Что ты ползешь по лыжне? Егорова, почему кросс не бежала? Егорова, а метать ты собираешься? А прыгаешь в длину как? Ноги, ноги выше поднимай, когда высоту берешь! Двойка, Егорова!
И я решила – все! Хватит! Я сказала Маринке, что нам надо записаться в секцию по стрельбе. Она спросила: «По какой стрельбе?» – «Из пистолета», – ответила я и протянула ей объявление из школы ДОСААФ.
Маринка носила очки. Нет, она носила их в портфеле, в сумке, где угодно только никогда не использовала по прямому назначению. Ее глазами была я. Я читала ей объявления на всяких вывесках. Она почему-то очень интересовалась, что написано там, а что приклеено здесь. А кто там идет? Он симпатичный? Мне приходилось рассказывать ей, читать, записывать. Она интересовалась многим, была любознательна, чем очень меня мучила. Последнее ее достижение было таскать меня по своим свиданиям. Она объясняла это тем, что я должна ее проводить до кавалера, а то она может его не узнать и пройти мимо. Конечно, Маринке идти на стрельбу незачем. Но, простите, я же хожу с ней. Самое интересное было то, что и в тире она очков не надевала, а стреляла лучше меня. Как ей это удавалось, непонятно. Мистика!Я вышла из подвала. На улице было уже светло. Дворничиха чистила снег. Она посмотрела на меня, на дверь в подвал и прошипела: «Шалава!» Я так устала, что спорить с ней не стала.
Кто-то дернул меня за руку. Я повернулась – Тиф. И тут, как только я его увидела, меня вдруг прорвало.
– Не подходи ко мне! Слышишь? Я боюсь заразиться тифом! Какого черта ты привел меня туда?
– Марусь! Ты, правда, что ли, поверила? Бешеный так приколоться любит, а я ему подыграл. Ты же с Жекой, моим соседом, в одном классе учишься. И имя есть у меня, Стас. Ребята, придурки, любят всякие прозвища. А я привык, уже не замечаю. Я когда-то подстригся коротко, так они Тиф и Тиф. Так и пошло. Я в техникум после школы поступил. Мы жили на Западной стороне, потом переехали сюда, на Восточную.
– Ну, знаешь, шутки у вас дурацкие! Все, я – домой!
Я оглянулась. Дворничиха чистила снег, что-то бормотала себе под нос. А мне было хорошо!
Я люблю ходить в магазин. Вернее, я люблю ходить в магазин в шляпный отдел. Я открываю дверь и захожу в наш универмаг. Я прохожу мимо полупустого отдела с обувью. Какие-то бесконечные тапочки и кеды, кеды и тапочки. Что носят люди? Нет, иногда что-то завозят, и тогда здесь столпотворение. Все что-то примеряют, все подряд туфли, сапоги. Продавщицы суетятся, бегают, что-то приносят и уносят. «Берите на вырост», – советуют. «Всегда можно одеть носок потолще. Берите! О чем вы думаете?» Через какое-то время это все исчезает и становится тихо, и скучающие продавщицы снова раскладывают по полкам тапочки и кеды.
Дальше – отдел игрушек…
Однажды мама взяла меня за руку, и мы пошли в универмаг. Она хотела, чтобы я сама выбрала для себя какую-нибудь игрушку в подарок на день рождения. Мы пришли, а там только резиновые пупсы и кубики, совок и ведерко. Я все думала, что мне выбрать из этого, но не знала что. Вдруг волшебница-продавщица внесла и посадила на полку двух желтых медведей, больших, плюшевых, с коричневыми ушами, черным носом, блестящими глазами.
– Мама! Купи мне!
– Девушка, можно посмотреть игрушку? – попросила мама.
Продавщица протянула медведя.
– Только учтите, у него нога кривая.
– А у другого? – одновременно спросили мы.
– У этого беда с глазами. Один выше, другой ниже пришили, – потрясла девушка-продавец перед нашими носами другим медведем.
– Мама! Тогда мне этого, с кривой ногой!
– Скажите, пожалуйста, а других игрушек не будет больше?
– Попозже будут еще две собаки.
– Мама, мне не нужна собака!..
А там дальше, если еще пройти отдел с тетрадями и карандашами, будет отдел шляп. Здесь всегда мало людей. Может, сюда не доходят, а может, просто не носят сейчас шляп. А может быть, их не носят в нашем городе. Действительно, куда ходить в шляпке? На работу… В кино… На свидание… Нет, всем некогда. Шляпку одеть надо с чувством, с расстановкой, не спеша, подбирая ее к прическе, к своему наряду и настроению. Я прихожу сюда и примеряю шляпы. У меня нет ни прически, ни наряда, но есть огромное настроение, которое заменяет мне все остальное. В зеркалах я отражаюсь то в длинном платье, то в белоснежном плаще… И шляпка то одна, то другая, то третья – взлетают и кружат около моей головы. Вдруг все обрывается.
– Девочка! Положи все на место и выйди из отдела!
Я люблю наш универмаг. Он единственный здесь, на Востоке. Здесь всегда есть зубная паста «Чебурашка». А если выбрасывают какой-то дефицит, то все равно нет денег…
Однажды летом, после девятого класса, я решила, что надо пойти поработать. Хочется же, так много всего хочется, что страшно перечислить. Я ходила по городу, но меня никуда не брали. Одни говорили, что еще маленькая, другие говорили, что на небольшой срок не берем, третьим вообще ничего не надо было. Я устала и села в сквере на лавочку. День был солнечный и жаркий. Я огляделась. Чуть дальше шевелились кусты, а ветра не было. Вдруг чья-то голова вынырнула и снова пропала. Две пожилые женщины ловко орудовали большими ножницами, подстригая кусты. Я загляделась на них.
– Чего сидишь и смотришь? Иди к нам!
– А можно?
– Чего ж нельзя? Деньги нужны?
– Кому они не нужны!
– Все, решено! Будешь озеленителем. Сейчас придет наш бригадир, мы тебя оформим. А пока бери секатор и приступай к работе. Эту аллею надо достричь сегодня. Мы немного передохнем, а то уж совсем упрели. И табачку понюхать охота.
– Меня бабой Дуней зовут, а ее баба Вера. А тебя как?
– Маруся.
– И хорошо, что нам Бог тебя в помощники послал. Ты, Маруся, постриги попробуй, а то вдруг еще не получится. Бригадир у нас на этот счет строгая.
Вдруг откуда-то с параллельной аллеи выскочил велосипедист и подрулил прямо к нам. С багажника выпала женщина в темных очках и с помятой прической.
– Вот и наш бригадир!
После того как мама выкинула такой фортель, мы учились жить с отцом вдвоем. Нет, конечно, мама приходила, что-то делала, пыталась как-то помочь, но я понимала, что у нее началась другая жизнь. Есть ли там для нас место? Наверное, есть, но искать его не хотелось. Куда бы я пошла с ней? В дом к чужому человеку со своими вещами, мыслями, со своей жизнью? Зачем я ему нужна? Нет, я останусь здесь, дома, со своими вещами, мыслями и жизнью.
Однажды отец пришел с работы и сказал:
– Отменяется стучать по батарее! У Маринки же есть телефон?
– Да, папа, и ты об этом прекрасно знаешь!
– Дочка! У нас тоже будет теперь телефон!
– Что, подошла, наконец, через десять лет наша очередь?
Откуда-то взялся телефонный аппарат. Отец тянул провода, аккуратно прибивал вдоль стены. Долго возился, выходил на лестничную площадку, снова возвращался. Что-то где-то подсоединял, снова разъединял, периодически подносил к уху телефонную трубку и что-то слушал, потом снова колдовал с проводами. Наконец сказал: «Все! Готово!» Я подошла к телефону и с недоверием подняла трубку. Послышались гудки. «Папка! Ты молодец! Вот здорово!» Я позвонила Маринке. Она удивилась, откуда это я. Потом мы болтали и болтали… Конечно же, я могла спуститься к ней, она могла подняться ко мне. Но, согласитесь, телефон в доме – это уже никакой беготни и хождений, а батарея может просто отдыхать! На следующий день меня осенило: я же не знаю своего телефонного номера! Отец задумался, но потом сказал мне, что нам его пока не дали.
С мамой я теперь встречалась на нейтральной территории. Она работала в детском саду воспитателем. Это был тоже заводской цех под номером. Раз завод построил, значит – это цех, но только по обработке и плавке человеческих душ. Я заезжала к ней, чмокала ее в щеку и смотрела, как она воспитывает чужих детей. Когда я ходила в детский сад, я мечтала, чтобы мама была моей воспитательницей. Что хочешь, то и делай! И спать днем не обязательно, и кашу доедать никто не заставит. Хочешь – играй, хочешь – рисуй, хочешь – лепи. Но мама, прослушав мои доводы, отдала меня в другой детский сад. Тогда я подумала, наверное, чужих детей интереснее воспитывать, чем своих.