Поляна №1 (3), февраль 2013
Шрифт:
Мы строим новую Москву. Мы – одно. Мы – команда. Мы – сила. Мы – вместе, навсегда, навсегда. Целую заплаканных Наташу и Таню. Хлопаю по плечу Женю. Обнимаю Гену. Хором караоке «No New Year’s day / To celebrate… I just called to say I love you».
Через неделю отдел рекламы ликвидируют.
Все-таки пойду к Белорусской. Когда-то здесь была моя любимая улица, Третья Тверская-Ямская. Извозчичья слобода на краю лесного рынка, середина девятнадцатого века. Мещанские московские домики – каменный низ, деревянный верх. Все одинаковые, все наособицу. Разный цвет, разный размер. Арка во двор, ставни, каменные тумбы. Бальзамин, тюль. Резные наличники. Просто пройти по этой улице было удовольствием, словно читаешь старую, умную книгу. Теперь коробки – в одной жил Ельцин, отсюда он ступил в свой звездный троллейбус. Возможно, тот самый.
Выхожу на Лесную. Вот на этом углу через четыре с половиной года застрелят Политковскую. Десять лет назад меня с ней познакомила Тусенька, ангел с миндалевидными глазами. Аня была тогда грузной нескладной теткой с пышными гренадерскими усами, ничем не знаменитой, кроме того, что была женой самого Политковского! Река времени унесла мужа в безвестность, а Ане дала мировую, но, увы, грустную славу. Пулю она встретила легкой подтянутой старушкой.
Дальше – еще один цековский дом.
Площадка, усыпанная битым кирпичом, обведенная колючкой. Спят три лохматые дворняги. Бродит пацан в тренировочном костюме. Автосалон: Инфинити, Лексусы, немного Мерсов. В середине Кайенн – неделю назад его с помпой представили на женевском автосалоне. Говорят, поставки в Россию начнутся не ранее, чем через год. А через четыре здесь будет бизнес-центр, за машину фотомоделька отдаст жизнь. Двадцать лет назад здесь был пивной зал среди бурьяна. Пятьдесят – каморки вокзальных девчонок.
От Миусов расходятся дороги. Можно к центру, к Пушкину вдоль Тверской. Редакция Юности, под ней когда-то варили превосходный эспрессо. Свернуть в переулок, пройти по Старому Пимену. Впрочем, там теперь элитное жилье. Дальше Твербуль, ЛИТ, Арбат… Ах, Арбат.
Или вдоль трамвая – Палиха, Божедомка, Достоевский. Путейский институт, Марьина Роща – из-за забора сирень. Сидят коты, поют петухи. На запад – Грузины, Тишинка, Пресня. От молодого Церетели к расстрелу парламента. И далее. На север, на Сокол и в Тушино. Я еще вернусь сюда, в Миусы, через год – в маленькую фирму в мансарде с окнами на вокзал.
Вернусь в Ховрино. Жена долго выбирала по Интернету, где рожать дочку. Оказалось, выбрала тот самый, где родился ваш покорный. Ветер кружит.
Остоженка. Выхожу из метро. Ночной дождь уничтожил остатки снега. Воздух очистился от пыли и все предметы видны с необыкновенной ясностью. Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман… ой, чур меня! Сгинь, рассыпься – скольких писателей ты загубил, обольстил своим Даром! Да и где тут почтамт? Бассейн Чайка, приемная СВР, в просвет переулка старообрядческая церковь. Здесь было кафе, в котором мы с Юлькой однажды протрепались почти целый день – на дворе стоял жуткий мороз. Дом понемногу ломают, уже закутали в тряпье. Не доходя до Муму, сворачиваю во двор и наискосок пересекаю то, что осталось от сада лодырей. Стучат перфораторы, жужжит лебедка. Сносят последние, старые остатки. Талибы строят новый город. Мясорубка втягивает разноцветные человеческие жизни, выпускает однородную массу. Город высосал нашу деревню, принялся за соседние страны. Рабочие молоды и веселы. Они сбежали от голода и войны, у них хорошая работа, они будут здесь жить. Женятся, родят детей. Верят в счастье.
Паркинг: в этом районе ездят только на Дискавери. Кайенн – это Кутузовский, Патрики. Планктон свои фокусы оставляет у конечных станций метро. Двор, у ворот двуногие ротвейлеры, в мозг за ухом вползает вермишель, по ней шепот. А вот здесь стоял дом – под бельэтажем были апартаменты Николая Федорова. Достаточно просторные, чтобы лежать во весь рост, правда, слегка упираясь ногами и головой в стены. Не сюда ли к нему ходил юноша Циолковский? Теперь автоматические ворота, телекамеры, окна, за которыми никогда нет света. Здесь был дом, где жил замечательный художник Валентин Попков – «Строители Братска», помните? Молодые, веселые, верили в счастье. У кого теперь Братск? Кажется, Дерипаска отобрал его у быков… или черные? А тут был дом, где Люба покупала мне свитер. Ротвейлеры, дискавери, телекамеры. Вот и место, где стояла наша мастерская. Угадайте…
Прикладываю палец к сканеру. Не пущает. Открывает сердобольный охранник. Ну вот, у меня хорошая, постоянная работа. Оксана несет кофе. Я вернулся. Антракт.
Алла Попова
Порог
осенняя книга
откроешь листай
листами и листьями
сумерки тают
и солнце цветами
щекочет ладони
вот выпало яблоко
в звонкое дай
дай сочную сладость
доверчивый сок
скатилось к порогу
взойди на порог
Валерий Кузенков
Весновка
Студент первого курса, будущий охотовед Валерка, вернулся из института в общежитие и забросил тетрадь с лекциями за тумбочку Учить или повторять услышанное на лекциях ему не хотелось, друзей-однокурсников в общежитии не было. Валерка подошел к стенному шкафу, открыл дверцу…
– Пожевать бы чего… – Но в шкафу оказались только пустые бутылки из-под водки, пива и молока. – Одна, две, три… всего сорок штук. Пойти, что ли, сдать? Тут денег, как минимум, на торт…
От мыслей о торте у Валерки засосало под ложечкой. Он постучал рукой по карману куртки, звякнула мелочь. Достал несколько монет, подбросил их на ладони. Восемнадцать копеек. Не густо, даже на комплексный обед не хватает в институтской столовке. Только на сигареты «Прима» и спички «Пламя революции».
Тогда, на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, одна пачка сигарет «Прима» стоила четырнадцать копеек, а коробку спичек можно было купить за одну копейку. Бутылка водки, батон вареной колбасы или килограмм мяса стоили относительно недорого, хотя кому как. Но того же мяса или колбасы в годы, когда Валерка учился в Кирове на охотоведа, днем с огнем в магазинах было не найти. Как раз в то время для проживающих в областном центре были введены первые продуктовые карточки. После этого каждый городской житель получил возможность купить семьсот граммов вареной колбасы (без запаха мяса) и двести пятьдесят граммов бутербродного масла, которое по мере таянья на горячей сковороде превращалось в белую пену. Удовольствие от поедания
Такое масло лучше на хлеб намазывать – учили Валерку старшекурсники.
Жарить на нем было невозможно. Обязательно картошечка подгорит, и любой продукт будет испорчен. Бутерброд же окажется полезен…
Валерка с ребятами соглашался.
В деревнях и поселках области продуктовые карточки не вводились. Видимо, расчет был самый простой: жившие непосредственно на земле могут прокормиться без колбасы и масла. В городе же корову или порося на балконе не вырастишь.Оставлю мелочь на завтра, до стипендии еще тянуть и тянуть, подумал Валерка и положил монеты обратно в карман. Вышел из комнаты в коридор общежития, прикрыл за собой дверь и уселся на подоконнике. Посмотрел в окно на улицу и закурил. Затянулся горьковатым сигаретным дымом.
– И куда это весь народ подевался? – прошептал Валерка и опять стал смотреть в окно. Сыро, слякотно, что ни говори, конец февраля.
– Брателло! Дай прикурить.
Валерка вздрогнул и обернулся на голос. Коренастый малый, среднего роста, одетый в шубу из искусственного меха и шапку из меха росомахи, подошел к окну. Сел рядом на подоконник. Снял с головы лохматую шапку, а огромных размеров портфель поставил рядом с собой на пол. Валерка протянул незнакомцу горящую сигарету. Тот прикурил «беломорину». Пыхнул дымом.
– Юра! – представился он.
– Валерка!
– Ты с какого курса? – улыбнулся Юрка.
– С первого, а ты?
– С третьего.
– Что-то я тебя в общаге раньше не видел.
– Да я тут пока не живу. Я из отпуска только вернулся.
Валерка не понял ответа.
– Из какого отпуска?
– Из академического. Из какого еще?
– Что, выгоняли?
– Сам уходил, – парень на секунду задумался, – по состоянию здоровья и по семейным обстоятельствам.
– Бывает, – протянул Валерка.
– Ага! Бывает! – Юрка рассмеялся. – За пьянки, разгильдяйство и дебош.
– Хороши у тебя семейные обстоятельства, – улыбнулся и Валерка.
– Шучу! – Юрка докурил папиросу и раздавил окурок в консервной банке, служившей ребятам пепельницей. – Ты какие сигареты куришь? – спросил он.
– «Приму»!
– Сразу чувствуется, портянкой воняет.
– Да ладно, портянкой, – Валерка потянул носом воздух. Пахло сигаретным дымом.
– Ты «Беломор» лучше кури. Вреда от этих папирос организму нет. Одна сплошная польза.
– Скажешь тоже, – не согласился Валерка. – Разве не знаешь, что капля никотина убивает лошадь?
– Так то лошадь. А ты кури «Беломор» фабрики имени Урицкого. Слышал о таком революционере?
– Ага!
– Вот тебе и ага! А эта комната твоя? – поинтересовался Юрка, кивнув на дверь с номером 84.
– Моя!
– Зайдем? – Юрка встал с подоконника.
– Пошли, – Валерка поднялся и толкнул дверь. Они вошли. Юрка огляделся. Снял шубу и бросил ее на одну из кроватей. Рядом положил шапку.
– Вас, первокурсников, сколько человек здесь живет?
– Четверо.
– А мне местечко найдется?
– А на твоем курсе что, мест нет?
– Ну, мой курс он как бы не мой. Я имею в виду третий, на котором я сейчас учусь. А на своем старом курсе, четвертом, где я начинал, жить не хочу. У них и без меня коллектив давно сформирован.
– Ну, раз нравится, живи, – разрешил Валерка, вполне удовлетворенный Юркиными ответами.
– А другие мужики согласятся?
– Им по барабану. Тем более, с нами четвертым уже живет парень со второго курса. Родом он из Казахстана. Михал Михалычем его кличут. Короче, у нас уже до тебя не комната, а сборная солянка.
– Это очень хорошо, что комната у вас интернациональная, – и Юрка в очередной раз рассмеялся. – А пожрать у тебя, случайно, чего-нибудь нет? А то я в столовую заскочить не успел.
Валерка мотнул головой.
– Нет!
– Тогда двинем в город и пожуем.
Юрка стал одеваться.
– У меня сейчас с деньгами туго, – замялся Валерка.
– Брось, я угощаю.
Ребята пошли по коридору. У вахтера Валерка оставил ключ от комнаты.
– Куда? – спросил он, когда ребята оказались на улице.
Юрка осмотрелся.
– Пошли в пельменную к кинотеатру «Октябрь». Кутить так кутить.
Они перешли проспект, на котором находилось их общежитие, и двинулись по неширокой улице, названной в честь очередного революционного деятеля 1917 года, к пельменной…
Мимо них, чуть пошатываясь, проходила не совсем трезвая парочка местных жителей. Мужчина и женщина неопределенного возраста. Они шли и держались друг за друга. Чтобы не упасть.
– Синяки, бичуганы, – выдал Юрка.
– Алконавты, – добавил Валерка и уступил парочке дорогу.
Юрка проводил взглядом прохожих и засмеялся.
– Я когда в этот городишко поступать приехал, на «абитуре» был, так пошел с одним местным вятским пареньком погулять по проспекту, – Юрка на секунду задумался. – Он на агрофак поступать хотел. – Гуляли мы, значит, гуляли и решили идти в пельменную, куда сейчас с тобой шагаем. И у «Капитанского мостика»… Знаешь этот винный магазин? – Юрка посмотрел на Валерку.
– Знаю, – кивнул тот.
– Там по подворотням такого темного добра – воз и маленькая тележка. Вал, короче. А я ведь парень магаданский, спортивный, с севера приехал. Мы там с парнями из нашей борцовской секции с бичами не церемонились. У нас с ними разговор был короткий. Раз – и в глаз. А тут мне синяк дорогу не уступил. Я ему сразу хрясь по лбу. Он с копыт и свалился. Мой юный друг испугался, смотрит на меня. А тут синяя чувиха по дороге идет. Я и ей в дыню задвинул. Она на травку легла, тихо так, словно пустой мешок. Вятский парнишка еще больше удивляется. А после того как третий алкаш на сыру землю слег, мальчик не выдержал. Глаза у него стали, как у глушенного динамитом судака. Чуть-чуть заикается, слезы на глазах. «Юра, ты почему людей бьешь?» Я поначалу и не понял, о чем это он разговор ведет. «Каких людей?» – спрашиваю. «Мужчин, женщин, прохожих. Нас за это могут в милицию забрать. Из института выгонят». Тут я врубился. «Ну, в институт еще поступить нужно. А синяки эти – разве люди? Где ты людей видишь? Это же бичи. Мы их в нашем северном городе каждый божий день молотили». После моих слов парень чуть в обморок не упал: «Это у вас там, на севере, они, может, и бичи, а в нашем городе они, прежде всего, люди. Жители и такие же граждане Советского Союза, как и мы с тобой. Ты комсомолец?» Я от услышанного немного прибалдел. А от последних его слов про комсомольца аж мурашки по спине побежали. И я своего нового друга, будущего агронома, успокоил. Дал ему тут же, на улице, честное слово, что больше так делать не буду. Бить по лицам граждан СССР. И веришь? Не бью до сих пор. Крепкое слово комсомольца держу. Ты же видел? – Юрка улыбался.
– Видел. Ты их пропускаешь и уступаешь дорогу.
– А то как же!.. Оказывается, вятская земля это совсем не север, а центр России.
– Может, ты и прав. – Валерка толкнул входную дверь в пельменную…