Полынь и порох
Шрифт:
– А вы чего ж молчите? – упрекнул ротный потупившегося Шурку. – Ладно, все равно просили двух человек оставить пока при штабе, для охраны Казначейства. Вот вы, Пичугин, и вы… Как ваша фамилия? Лиходедов? Вот вы и останетесь.
– Да не переживайте, – ротный посмотрел на возмущенного таким поворотом Алешку, разлученного с Мельниковым, – на фронт успеете. Я через неделю опять за пополнением, тогда вас и товарища вашего очкастенького прихвачу.
Пичугин сразу воспрял духом. В отличие от Мельникова, Шурка был натурой крайне впечатлительной. Когда маленький, похожий на воробья
– Ну вот, Пичуга, а ты боялся, – Мельников большой ручищей, аккуратно, боясь сбить очки, нахлобучил на Шурку фуражку. – Теперь спокойно дождешься телеграфиста, в тряпки его душу! Да не дрейфь, поправятся твои, так-разэтак!
В Серегином лексиконе, который он в основном позаимствовал от отца, было много всяческих «вертких» выражений, и он не задумываясь их применял. Однажды на уроке географии Мельников, отвечая на вопрос о Мадагаскаре, пробасил: «Да остров это такой, тяни его налево». Учителя чуть удар не хватил, а Серегу с тех пор прозвали «бурлаком». Прозвище свое он оправдывал, поднимая, таская и толкая больше всех. Его всегда звали на помощь, когда требовалась физическая сила. Всей округе были известны его справедливый характер и тяжелый кулак.
У ворот Арсенала новоиспеченных партизан дожидались семеро уже вооружившихся студентов. К зависти гимназеров, старшие товарищи по очереди за руку поздоровались с Осниченко.
Новые, пачкающиеся маслом трехлинейки, подсумки для патронов, солдатские вещмешки типа «сидор» с сухим пайком выдавали два казака-инвалида. С жалостью глядя на пацанов, они сокрушенно качали головами:
– Ну, куды они вас угоняють?… Та разве ж можно таких под пули!
Выкатили станковый пулемет.
– Кто знаком с господином «максимом»? – весело спросил Осниченко.
Гимназисты замялись.
– Будешь пулеметчиком. И подыщи себе второго номера, – ротный хлопнул по плечу рослого Мельникова и перешел опять на «вы». – Я вам, уважаемый, по дороге лекцию читать буду, пулеметную.
Звуки ночных перестрелок, словно волны, накатывались на городской центр. Пулеметная трескотня на ведущих к вокзалу улицах стихла, зато со стороны Грушевки по окраине стали бить из орудий. В районе рынка тоже шел бой.
На улицу не выглядывали, а свет оставили только внутри, в караулке. Шурку отправили на второй этаж за водой. Пока Пичугин гремел по лестницам чайником, Алешка раскочегаривал примус. Угода задумчиво пускал клубы душистого самосадного дыма, время от времени покачивая головой в ответ на особенно близкую ружейную пальбу.
Пичугин вернулся встревоженным. Алешке показалось, что даже конопушки на остреньком Шуркином носу от волнения слегка поблекли. Оказалось, на втором этаже шальная пуля расколотила окно, как раз в тот момент, когда гимназист проходил мимо.
Алексей пытался пошутить, что, дескать, главное, чайник цел, но Пичугин даже не улыбнулся. Впечатлительный Шурик, наверное, только сейчас до конца прочувствовал, что ношение винтовки сопряжено с риском для жизни. События же нынешней ночи не оставляли никакой надежды на то, что в ближайшем будущем жить на свете станет
– Так и полыхает! – Круглые пичугинские глаза сквозь стекла очков казались еще больше. – Как раз где общежитие. Там бой идет.
От Шуркиных речей стало не по себе. Лиходедову сразу вспомнился совместный поход в пивную и их с Мельниковым разговор.
– Серега, а ты помереть боишься? – спросил тогда Алексей у товарища.
Здоровяк Мельников замер, упершись взглядом в стоявшую перед ним кружку.
– Это если убьют, что ли? – переспросил он и тряхнул русой челкой. – Если сразу – то не боюсь. А так…
– А я вдруг про родителей подумал. Как они переживут такое?
– Дребедень. А как другие переживают? Разговор был всего-то неделю назад, а обстоятельный силач Серега успел уже побывать в настоящих боях под Каменской.
…Мельников жил на углу Барочной и Кавказской. Вчера утром, спускаясь по Почтовой улице, Алексей лишь чудом не набрал полные ботинки талой воды, ручейками сбегавшей в обрывистую балку.
Калитка была открыта. Старый дворовый пес по кличке Янычар, узнав Алешку, радостно завертел хвостом и ткнулся мордой в колени.
Сережка сидел на кухне и пил чай из самовара, обняв дымящееся блюдце закопченными ладонями.
– Я думал, это мать, – удивленно улыбнулся он, – она на базар пошла.
– Греешься?
– Ага, – Мельников аппетитно прихлебнул, – за эти дни так околел, что никак не оттаю. – Он опять улыбнулся, но уже как-то грустно. Всегда и так казавшийся старше своих сверстников физически крепкий Серега выглядел еще взрослее, словно с момента расставания прошла не неделя, а несколько лет.
Алексей снял с плеча винтовку и поставил в угол рядом с Серегиной. Мельниковская успела потерять заводской блеск и была вся в царапинах. Никто б не подумал, что номера этих трехлинеек отличаются всего на одну цифру. К тому же на хозяйской Лиходедов насчитал пять зарубок. Поймав Алешкин взгляд, Мельников пояснил:
– Трое в Глубокой, душу их в тряпки, и два под Персиановкой.
– Ну да?! А пулемет?
– Еще у Сулина раскорежило, так-разэтак. Снаряд, будь oн неладен.
Пока оттаивающий Серега рассказывал, как часть их отряда вырывалась из-под Глубокой, пришла его мать.
Жили они втроем. Сергей, мамаша и бабка – отцова мать, которая часто наведывалась в Заплавскую, к своей родне. Мельников-старший погиб еще весной 1915-го. Здоровенный был человек, из потомственных казаков. Перед германской стал работать в кузнице у Сенного рынка, все хотел дело свое открыть: ковать художественные ограды. Но война помешала.
Серега вышел весь в него – такой же высокий, сильный, упрямый, с прямой русой челкой над сдвинутыми бровями, часто немногословный, и ругается точь-в-точь как отец.
– На базаре паника. Только и разговоров, что про смертоубийство Каледина, да что от Грушевки красная конница наступает, – с порога сообщила Серегина мать, тетка Варвара, снимая платок и здороваясь с Алексеем.
– Если б наступала, то уже бы у нас во дворе была, итить ее в гроб, – мрачно заметил Серега. – Мы про нее еще утром слыхали. А насчет Каледина я так думаю: «Бог простит, а Дон отомстит».