Полынная Звезда
Шрифт:
– Что же, я рад, – ответил я отрывисто, чтобы не выдать своих чувств. – Хотя желал бы встретиться с вами в лучшем месте.
– Какое место может быть лучше того, где произрастают тенистые деревья и нет оттого ни солнца, ни мороза, – отозвался он мягким баритоном. – Ибо это верные признаки Джанны, рая, дарованного нам Аллахом и запечатлённого Им в Благородном Коране. В любом месте, иначе устроенном, я бы страдал от жажды, голода и нечистоты. Но здесь нет нужды ни есть ни пить, а одежда, едва загрязнившись – хотя с чего ей пачкаться сильно! – отслаивается от меня наподобие змеиной оболочки, уступая место нисколько не худшей.
«Значит, на Валины
– В первый раз я слышу здесь о рае и о Боге. Мне думалось, что это невозможно.
– Нет ничего невозможного для любящих, – улыбнулся Мансур. – Тебе нужны доказательства этого? Разве твои обстоятельства не меняются, а желания – не исполняются даже прежде, чем ты это осознаешь?
– Я ничего такого не вижу.
– Значит, это не я безрук, а ты слеп, почтенный. Но это повод для особенного разговора, и ни в коей мере через ограду.
Он был, при всей своей велеречивости, настолько прям, что сил не было на него обижаться. Тем более что под конец Абу пригласил меня к себе.
В чащобе кустарника легко открывались проходы. Аромат внутри стоял, как от миллиона роз без шипов, и почему я не задохнулся – мне самому было неясно. Вот насчет того, что тут никакой еды не захочется, я вполне поверил.
– Тебе непривычно, я понимаю, – мягко сказал Мансур. – Каждый из нас движется в своём собственном облаке, достойном усадьбы мыловара или кожемяки. Только не всякий ощущает это.
Потом он, чуть касаясь моего локтя своей культей, проводил меня внутрь палатки, усадил на роскошный исфаганский ковёр, где на кремовом фоне сплетались кипарисы, виноградные лозы, лани и птицы. Мои манеры могли показаться Мансуру слишком женскими – я со стыдом и с трудом опустился на корточки и сразу же завалился набок, – но мне он этого не выдал.
Тотчас же перед нами очутился столик на ножках, в точности повторяющий форму ковра и палатки, а на нем – две чашки без ручек, до половины наполненные жидкостью цвета золота и рубина. Я не знал, что делать с моей, пока Мансур не подцепил свою посуду снизу обеими культями и не поднёс ко рту. И с неким облегчением проделал то же с помощью ладоней. Похоже, что мой хозяин и впрямь не нуждался ни в чьей помощи – пиала будто прилипла к тугому шелку.
– Чай, как и чистая родниковая вода, бывает нужен не одному телу, но и душе, – вздохнул Мансур. – И нет смысла наслаждаться им в одиночестве.
– Он крепок и душист без приторности – я никогда не испытывал подобного. А родник у тебя здесь имеется?
Он пожал плечами.
– Когда я захочу, из песка пробивается фонтан.
– Песок тоже – ответ на твои желания?
– И отдохновение глазу. Мириад возможностей, которые уменьшатся на одну, если её использовать.
Но это не те, которые необходимы ему для поддержания жизни и гостеприимства, – насчет них он не смущается.
– Это как холст или зеркало?
Он не совсем понял.
– Ты можешь живописать на песке?
– Ты мудр – такого я не ожидал. Откуда тебе знать о живописцах?
Я усмехнулся.
– Ткнул перстом в небо и попал. Отчего-то меня упорно окружают малярной работой самого возвышенного толка.
– Вот как. Да, ты догадался верно. Именно благодаря моим рисункам меня окончательно сочли еретиком. Но это было скорее поводом. Хоть это и запрещено нам, но как можно не создавать образы хотя бы в мыслях, хотя бы
– Если тебе нужны самоцветы, я принесу тебе, – ответил я. – Это недалеко отсюда, на дне ручейка. Да ты и сам можешь туда прийти, если ноги в порядке.
– Боюсь, что да, – ответил Мансур. – Хотя после всего я должен был лишиться и их в придачу к голове.
– Вот, значит, что с тобой проделали.
– Я, можно сказать, сам напросился, – снова улыбка, ясная и открытая. – Есть, знаешь ли, одна тайна, которую можно выведать только на плахе.
– До таких секретов я вроде бы не охотник, – отозвался я. – Ибо неизвестно, как и где их потом использовать.
Мансур покачал головой с шутливой укоризной. Он был прав: то было самое начало его истории, а кто я здесь, как не выпытыватель и не выслушиватель того, чем со мной согласны или нет поделиться?
– Зато я отдал им всю жизнь, – высоким запредельным тайнам. Я вижу, ты остришь по моему поводу лишь для того, чтобы побудить меня к более обширным россказням, чем я был изначально склонен, не так ли?
И замолчал, собирая воедино все слова, что подступали к его губам.
– Знаешь ли ты, что истинная любовь – основа всего и опасный путь? Вижу, что догадываешься, хотя не испытал сего в полной мере. Мой учитель говорил, что сам Иблис был изгнан из рая не за что иное, как за свою любовь к Богу: он отказался поклониться венцу творения, человеку, ибо считал достойным поклонения только Создателя всего.
– В нашей религии говорится, что Сатана был проклят за неповиновение.
– И что с того? Знаешь, я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отделится от своего прочного корня. А ведь сам корень ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их осознаёт. Таким предуказанным корнем для меня было не тупое почитание и не слепое повиновение. Умом моим, моим каламом и моей кистью я стремился постигнуть суть запретного: дыхания цветка, души зверя, высокого духа человеческого. Но когда это было мне явлено во всем своём потрясающем великолепии, я отказался даже взглянуть на него и продолжил поклоняться Богу в аскетическом уединении…
Тогда Бог сказал мне, как говорил Иблису: «Преклонись перед этим!»
И я ответил: «Ни перед кем другим, помимо тебя!».
Бог снова сказал мне: «Даже если Мое проклятие падет на тебя?».
И я снова прокричал: «Ни перед кем другим!».
Так я презрел опасения и предостережения, вплоть до самых высоких. Ибо человек, охваченный любовью, воистину подобен пьянице и ночному бражнику, которому нет дела до чего-либо, кроме жгучего вина. А ещё он подобен мотыльку. Мотылёк не удовлетворяется ни светом, ни теплом, исходящим из свечи божественного источника, но бросается в пламя и сгорает в нем. Некоторые ждут, что он вернётся и объяснит им то, что видел, поскольку сам не удовлетворился тем, что ему рассказывали учителя. Но он в тот момент нисколько не желает не может стать учителем, ибо сделался чем-то много большим и оттого исчез, не оставив ни следа, ни тела, ни имени, ни опознавательного знака. Он владеет любимым всецело – что может быть большим, чем это, и как можно отойти от такого ради чего бы то ни было на свете?