Полынный мой путь (сборник)
Шрифт:
И весь сказ!
Теперь я всматриваюсь в лица знакомых и незнакомых людей, и если это казак, то чувствую в нем родственное тепло. Ибо дальше Савельев приводит сравнение внешности казаков с иными народами Северного Кавказа и говорит об их «поразительном сходстве… Но иллюзия тотчас пропадает, когда заговоришь с ними по-русски: они ни слова не понимают».
И вот здесь Савельев словно оступился на ровном месте, потому как не захотел ответить на вопрос: а зачем кавказцам понимать по-русски, если они говорили на родном языке? Допустить
Цензура?! Она останавливала.
Хотя все отмечали влияние тюркского языка на речь казаков: «В настоящее время говор этот под влиянием народных школ и полкового обучения до того сгладился, что не далеко уже время, когда он совсем исчезнет».
Остается лишь добавить: слова эти написаны в начале XX века. А говор-то не исчез! Балакают казаки по-своему, «по-домашнему». Уже не стесняются своего родного языка.
Книги Савельева мне раскрыли глаза: например, почему в старинных песнях кумыки вспоминают Ана-Дон (дословно «матушка-Дон»), Кырым, Кубан и другие края, лежащие далеко от моего родного Дагестана. Тоже ведь не случайно.
Прояснили они и то, почему наш кумыкский аул Аксай называют «новым», а «старый», по преданию, где-то на севере… И верно – около Ростова есть город Аксай… Значит, отсюда и вышли мои предки?.. Невероятно, но этот факт отмечен Рубруком: в 1253 году нашего, дагестанского, Аксая не было, а был Эндирей-аул, соседнее с нами селение.
По вечерам в доме Белоусов мы рассматривали фотографии, которые Фекла Павловна хранит в полиэтиленовом мешочке. Фотографии разные: старые и не совсем. Но о каждом человеке моя хозяйка неторопливо рассказывала.
– Мышка забралась, пообточила, – проговорила она, взяв фотографию, на которой осталась лишь часть того, что было (далеко хранились те фотографии, там, куда только мышка и пролезет). – Вот этот – отец мой. Справный казак был.
На меня смотрел усатый молодец, подтянутый, как струна, как пружина, готовая спустить боек. И вот уже рассказывает об отце, о его жизни, так неожиданно оборвавшейся… Как же тепло на душе от этих тихих воспоминаний в казачьей хате, где в углу стоит железная кровать с никелированными шишками, на ней спал этот человек из того времени, рядом с кроватью шкаф с мутным от старости зеркалом, сюда этот человек из того времени вешал свою черкеску…
Казалось бы, ничего не изменилось в комнате с тех пор. Только нет человека! Нет казака, его потомки не казаки.
С 1918 по 1921 год, словно раскаты грома, гремели расстрелы в казачьих станицах. Били друг друга казаки нещадно: красные шли на белых, белые красным кровь пускали. Повоевали братья всласть, вдоволь. А тот, кто «в красных портках на казачьем коне», потирал руки и орал во все горло: «Да здравствует славное трудовое казачество!», вспоминала Фекла Павловна.
Поредели станицы, будто слепые пропололи здесь огороды – все повыдергивали. Мужчину на улице не встретить
Да от судьбы разве скроешься?
Кого не убили по приказу новой власти, выселять начали. «Вон. Куда хошь». А скот, имущество оставлять приказывали. Голых, как соколят, увозили казаков на выселки.
В те годы на Соловецких островах по приказу Льва Троцкого открыли настоящую фабрику смерти для казачества. Почти пять миллионов жизней перемолола она. Деревья не растут в полный рост и в Краснодаре, где Яков Свердлов уложил около полутора миллионов казаков. С терскими казаками расправлялись люди Серго Орджоникидзе… Пустела тогда Россия не по дням, а по часам.
И плакать было некому.
Еще свирепствовали расстрелы, когда, будто по заказу, начался голод – «без работников много ли наработаешь»? В тот страшный год и природа помогала комиссарам людей губить: град выпал с куриное яйцо. Все побил. Степь черной простояла. «Ни живого, ни какого…» Очень голодовали казаки.
Но не все, иным и день мора праздником был.
– Свистуны у нас по дворам гуляли, как у себя. Потом инспекторов из города приводили. Свистунам чего-то перепадало из хороших вещей… Вроде бы дурные, а на свою сторону тянули.
Быстро кончилось хорошее время и для свистунов. Пришла пора раскулачивания, комиссары и за них принялись. Гребли всех подряд, пока план по раскулачиванию не выполнят.
Нынешний председатель колхоза Дмитрий Михайлович Калиниченко тоже в ссылке побывал, правда, по своей воле. Рассказывал, как его, пацана восьми лет, потеряли, когда арестованную семью на вокзал везли. Так он, смышленыш, сам пошел туда, где эшелоны стояли. Приходит и говорит охраннику: «Пусти, дяденька, меня с папкой в ссылку». Пустили. А не пустили бы – погиб парнишка…
Вот так «трудовое К. вступило на путь социалистического строительства».
Старики рассказывали про Бобовникова, помнят люди этого садиста в кожаной тужурке. «Насажаю, говорит, казачат на лавку и расстреливаю». И еще смеялся: «У детишек голова, как арбуз, разлетается». В его руки чуть было и не попал Митька Калиниченко, будущий председатель колхоза-миллионера. Другие казачатки менее сообразительными оказались…
Видел я и копии выписок из протоколов заседаний тройки НКВД Северо-Осетинской АССР. И против каждой фамилии: «10 лет» или «расстрел».
…Наверное, из-за всех этих садистов и отличаются у Феклы Павловны фотографии – те, что старые, и те, что не старые. Простите меня, братья, потомки степного племени, но предки наши лучше на фотокарточках выглядят – гордость в них видна, чего на современных фото обнаружить не удается.
Не пойму: то ли фотоаппараты тогда лучше были, то ли фотографы?
Уезжал я из Архонской той же зеленой дорогой. Но теперь деревья не радовали, стояли, будто на кладбище, через которое проходила дорога.