Помехи
Шрифт:
Лилия Миронова училась на год раньше меня. Она стала примером девушки, которая живет совершенно самостоятельно, ни от кого не зависит, и стремится стать лучше. Понимает, что мир не так прост, а жизнь длинная. Знает, что в этой жизни может хватить людей, которыми можно воспользоваться, но не делает этого. В определенном смысле она утвердила то, во что меня посвятила ее тезка. И за это тоже спасибо.
Александр Шаповалов – мой одногруппник, с которым мы не общались до второго курса вообще. Он был сначала старостой, потом партнером, затем просто другом. Он стал тем человеком, которому я безраздельно доверяю. Таких
Арина Родионова. Если честно, я никак не могу вспомнить, как мы познакомились. Быть может, на каком-то школьном мероприятии. Арина училась на два класса раньше, и иногда мы пересекались. Но начала нашего общения я совсем не помню. В любом случае, именно Арина дала абсурдный пример одновременного сочетания почти детской любви к миру, доброты, целеустремленности, твердости и рассудительности.
Надежда в определенные часы стоит очень дорого. Ей нет никакой цены для спасенного от надлома, какие иногда приводят к фатальным последствиям.
Память остается, даже когда нас лишают всего остального. Разум нельзя отобрать. Люди воздвигают монументы, выбивают золотыми буквами имена на плитах, вещают почетные доски. Но настоящая память (приложи руку к сердцу) – здесь.
Хуже всего у меня всегда получалось проводить причинно-следственные связи, касающиеся моей жизни. Почему я принял то или иное решение? Почему остался рядом с тем или иным человеком? Может быть, стыдно. Может быть, страшно. Что-то инстинктивное заставляет быть аккуратным в оценках себя, иначе карточный домик самовосприятия может осыпаться.
В Новосибирск я увязался за одноклассницей, с которой начал встречаться назло Соне. После расставания, когда я остался в городе один, я увлекся Дашей. Преступно и без оглядки, чтобы забыть уже двух. А женился уже назло Даше, в которой, к великому для меня открытию, вдруг увидел личное продолжение Сони. В жене я не видел ничего уникального. Как и Соня, она татарка по отцу. Такая параллель. А значит, именно Соня разделила когда-то меня на до и после. Она стояла возле своего дома, но не знала, что будет дальше. Не знал и я.
Жена заполняла пустоту и обезбаливала ноющую под сердцем пулю. Это моя ошибка. Я ее признаю и в ней каюсь. Я заполнял и ее личную пустоту, но что скажет публично она – не знаю.
Все это – мои слабости, и ни в коем случае не слабости моих пассий. Свой путь я выбирал сам. Причины выбора – только моя вина. Но я научился. Научился понимать, что любовь – это общее будущее, а не больное прошлое. Научился ценить верность. Научился признавать ошибки. Научился болеть. Научился писать, когда уже выболело. Научился отступать, когда нужно. Но я все помню, и, если не произносил открыто этого вслух, не забирал своих слов назад. Всем – огромное спасибо. Вы – мой дар. В самом светлом понимании этого слова. Это мое сердце Пармы.
Мать моя – настоящая женщина, пожертвовавшая своей молодостью ради человека, который раньше никогда ей знаком не был. Ради меня. Мой отчим – великий человек, принявший меня, как своего, и никогда
Однажды мне пришлось взлетать в сильный шторм, при ледяном дожде. Самолет бросало и раскачивало, но он все равно перенес меня на пять тысяч километров. Самолеты часто взлетают против ветра, но ни один из них от этого не упал, если не дал реверс, уже оторвавшись от земли.
Здесь нет слов о тех близких, кто показал себя, несмотря на добро, с негативной стороны. Это только их жизнь. Не моя. Поэтому о них нет ни слова. Поскольку я пообещал быть честным, я должен был сказать о них и плохое. Но не могу. А потому промолчу. Я этот абзац написал для кого-то из них, кто это прочитает когда-то.
Меня не надо любить. Я не деньги, я не Иешуа Христос, я не ваш ребенок. Я не обещал жать руки каждому в этом нервном мире. Я прошу лишь человеческого уважения. Если нельзя дать мне даже этого, то лучше промолчать. Я чуткий, и пойму, если мне наврали.
Я устал стряхивать пепел с сигарет. Пока что я закончил, а вы продолжайте.
«Три ночи в Стамбуле»
Восточный колорит для русского человека. Солнце уже ушло за горизонт, но еще оставило на светлых песчаных стенах свои тени. Молодой человек в сером военном обмундировании курил у входа в небольшую забегаловку, где только что поужинал. В былые времена он посчитал бы ее негигиеничной, но сейчас, в эвакуации, это уже не имело смысла. Русский офицер – что осталось от этого слова? Осталось всего две папиросы. Где купить? Или у кого выпросить? На углу стояли солдаты с его судна. Лица серые настолько, что его одежда на их фоне сияла.
– Не найдётся закурить?
– Да найдется, у нас такого добра, – весело засмеялся один из них, совсем ещё молодой.
Протянул две папиросы.
– Благодарю. А не знаете, когда следующий пароход?
– Обещали с утра. Странно, что у нас это спрашиваете. Вы постарше и намного благороднее нас.
– Да уже не до таких мелочей, – потупил офицер голову, снова закуривая.
– Ваши крепче, – заметил он.
– Турция!
– А где брали?
– Там дальше по улице есть кабак, – старший показывал пальцем. – Вот до того перекрестка, где сейчас пропылила автомашина, а потом налево. Там увидите. Идите в сторону Ай-Софии, или как её тут зовут. Шесть минаретов.
– Спасибо, братцы. Как же приятно слышать русскую речь в этом чужом мире. Везде одни турки.
Стемнело, разговор скомкался. Шел двадцатый год. Проклятая Советская власть выгнала, отторгла от себя все, что возможно, и кого не смогла убить – выгнала. В черни нет ничего плохого, кроме ее гордости, когда она прорывается наверх, не имея за душой ни гроша. Ты достиг! Ты смог! Сверг режим! А что дальше? Миллионы погибших и раненных, эвакуации, перестройки, голод. Зато ты смог! А что смог? Лет через семьдесят поймешь.