Помещик Пушкин
Шрифт:
На основании петербургских слухов и Дельвиг обратился к Пушкину с просьбой о присылке ему поэмы. 16 ноября Пушкин писал ему: «Ты просишь «Бахчисарайского фонтана» — он на днях отослан к Вяземскому. Это бессвязные отрывки, за которые ты меня пожуришь, а все-таки похвалишь». В Петербурге ждали «Фонтана» с большим нетерпением. Уже 1 ноября 1823 года в заседании С.-Петербургского Вольного Общества любителей наук и художеств Рылеев прочел отрывок из новой поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан». 29 ноября, 14 и 18 декабря А. И. Тургенев настойчиво требует от Вяземского прислать ему список поэмы. А. Бестужев свой «Взгляд на Русскую словесность в течение 1823 года», которым открывается «Полярная звезда» на 1824 год, заключил следующим оповещением: «Еще спешим обрадовать
«Полярная звезда» вышла в самом конце 1823 года, и Бестужев тотчас же отправил ее в Одессу Пушкину с письмом, до нас недошедшим. Пушкину альманах принес большое огорчение. В нем было напечатано несколько его стихотворений, и среди них — с заглавием «Элегия» — стихотворение «Редеет облаков летучая гряда». Бестужев получил эту элегию от какого-то неизвестного нам лица, а не от Пушкина; поэт разрешил ему напечатать ее с исключением трех последних стихов, но Бестужев не исполнил воли поэта и тиснул элегию целиком. Вот в каком виде она появилась в «Полярной звезде»:
Редеет облаков летучая гряда Звезда печальная, вечерняя звезда! Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив и черных скал вершины. Люблю твой слабый свет в небесной вышине, Он думы разбудил уснувшие во мне. Я помню твой восход знакомое светило, Над мирною страной, где все для взоров мило; Где стройны тополы в долинах вознеслись Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны. Там некогда в горах сердечной неги полный, Над морем я влачил задумчивую лень; Когда на хижины сходила ночи тень, И дева юная во мгле тебя искала, И имянем своим подругам называла.Последних трех стихов Пушкин не хотел видеть в печати; увидав же их напечатанными, он 12 января 1824 года писал Бестужеву: «Конечно, я на тебя сердит и готов, с твоего позволения, браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых именно я просил тебя: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов элегия не имела бы смысла. Велика важность! А какой же смысл имеет
Как ясной влагою Полубогиня грудь — — — — — — — — — вздымалаили
С болезнью и тоской Твои глаза и проч.?«Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мною поступают как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности».
В сохранившемся черновике этого письма находим выпущенную в беловом подробность: «Ты напечатал [ту элегию] те стихи [об] которых именно просил тебя не выдавать [еще] их в п. Ты не знаешь до какой степени это мне досадно [А и сколько я желал [не выдавать в публику первые про] — [Они относятся писаны к женщине которая читала их. я. просится]».
Комментируя элегию и три стиха, заветных для Пушкина, Гершензон пишет: «Это был конкретный намек, возможно — на одну из Раевских (и тогда — на Елену: «дева юная»). Но и в этих трех стихах нет намека на любовь; напротив, весь характер воспоминания исключает мысль о каком-либо остром чувстве: «Над морем я влачил задумчивую лень», — говорит Пушкин о себе». Такой комментарий, как сейчас увидим, неприемлем, ибо Гершензон
Письмо Пушкина разошлось с письмом Бестужева, в котором он сообщал об успехе «Бахчисарайского фонтана» и требовал от Пушкина для будущей книжки десятка пьес. Пушкин ответил на это недошедшее до нас письмо 8 февраля 1824 года. «Ты не получил, видно, письма моего, — писал Пушкин. — Не стану повторять то, чего довольно и на один раз». Тут же, переходя к поэме, он не удержался от столь часто цитируемого признания о ее происхождении: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces lois des vers je pliais les accents De sa bouche aimable et naive.Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны». Но это признание заставило Пушкина испытать еще пущее огорчение. Письмо, адресованное Бестужеву, попало в руки Ф. Булгарину, он распечатал его и как раз приведенные только что строки напечатал в «Литературных листках» в заметке о скором появлении в свет поэмы Пушкина. Такая бесцеремонность крайне раздражила и обидела поэта, необыкновенно чутко относившегося к оглашению интимных подробностей своего чувства и творчества. «Булгарин хуже Воейкова, — пишет он брату 1 апреля, — как можно печатать партикулярные письма? Мало ли что приходит на ум в дружеской переписке, а им бы все печатать — это разбой…» Очевидно, на это же обстоятельство указывал он в письме к Вяземскому в начале апреля: «Каков Булгарин и вся братья. Это не соловьи-разбойники, а грачи-разбойники».
Бестужеву Пушкин после этого не писал. И сам Бестужев мог догадываться о неприятности, которую доставило печатное разглашение частного письма, да и слухи о раздражении Пушкина могли дойти до него. Поэтому молчание Пушкина он истолковал, как знак гнева и раздражения. Это он высказал в не дошедшем до нас письме, на которое Пушкин отвечал 29 июня 1824 года из Одессы. На этом письме надо остановиться, так как оно важно для разрешения нашего вопроса и так как Гершензон не оказал ему всего того внимания, какого оно заслуживает. К этому времени раздражение поэта уже улеглось, и он сравнительно добродушно выговаривает свои обиды на Бестужева и заодно на Булгарина и, очевидно, считая свое письмо от 12 января 1824 не дошедшим до Бестужева, повторяет содержание своих упреков. «Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя — лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другого я не получал). Булгарин — другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюбленному без памяти. Я обыкновенно [в это время] в таком случае пишу элегии как другой… Но приятельское ли дело вывешивать на показ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты осрамил меня в нынешней Звезде — напечатав 3 последние стиха моей элегии».
Прерывая цитату, вспомним комментарий Гершензона о не любовном характере элегии «Редеет облаков», вспомним, чтобы зачеркнуть его в наших соображениях. «Черт дернул меня написать еще кстати о Бахч. Фонт. какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу». Эпитет «элегический» имеет в виду указание не на свойство ее характера, а на то, что женщина, рассказу которой обязана своим возникновением поэма, кроме того и внушительница элегии. Это ясно из следующих слов Пушкина: «Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. — Журнал может попасть в ее руки. — Что ж она подумает… видя, с какой охотою беседую об ней с одним из П. Б. моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным — что проклятая элегия доставлена тебе черт знает кем — и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась…»