Помни обо мне
Шрифт:
Но ничего не случается. Только она еще больше одна. Ей страшно и уже не хочется быть одной. Она всматривается в темноту. Вспоминает лицо Христа. Нечеловеческое какое-то лицо. И вдруг… начинает молиться. Она еще не сознает, что молится. «Господи… Господи, не оставь меня одну, помоги мне. Господи Иисусе Христе, не оставь меня…» У нее мелькает мысль, что она молится. О чем? Ни о чем. Просто так. Просто чтобы не было так одиноко…
Тихо приоткрывается дверца.
— Заснула?
Таня не спешит
— Иди, иди. Могут прийти, тогда уж до ночи…
Висят на стене платья, завешенные простыней, никому не догадаться, что за ними что-то скрывается.
— Зинаида Васильевна, а на что вам этот чулан?
— Какой чулан? Это келья. Захочется остаться наедине с богом, вот и скроешься…
Тане кажется, что Зинаида Васильевна чего-то не договаривает.
— Иди, иди, дочка, небось мать ждет. Только не проговорись.
СТАРЕЦ ЕЛПИДИФОР
Раза три уже пряталась Таня в келье Зинаиды Васильевны. Зайдет, перемолвятся, взглянет та на девушку:
— Пойдешь?
И Таня уйдет в дверь под платьями. Сидит, глядит на Христа. Она уже привыкла к нему, лицо его не кажется уже далеким и необычным. Поговорит наедине — то ли с Христом, то ли сама с собой. А то и заснет. Так хорошо, так спокойно спится в темной келье.
Она и на этот раз пришла к Зинаиде Васильевне за тишиной.
— Пойдешь?
Таня кивает.
Зинаида Васильевна помедлила, прежде чем открыть, вздохнула, пропустила Таню и тут же закрыла дверь.
Сразу со света не видно ничего. Таня села на койку. Фитилек еле горит. Почему-то ей страшно.
— Господи… — прошептала она. — Господи…
— Молись, молись, — услышала вдруг она, и кто-то провел рукой по ее волосам.
Она замерла от ужаса. Что только не померещится!
Подняла руку к голове и… нащупала чью-то руку.
— Кто это? — спросила Таня сдавленным голосом.
— Молись, молись, — услышала в ответ. — Воззвав к господу, не устрашись ничего на земле…
Посмотрела вверх и увидела над собой старого-престарого старика. Розовая борода. Невидящие глаза.
— Что вам нужно?
— Еще одну овцу вернуть в стадо господне!
«Недоставало еще, чтобы меня называли овцой», — подумала она не без юмора и тут же об этом забыла. Очень уж необычно и страшно появление этого старца. Что он хочет с ней сделать? Что сделает?
Но он ничего от нее не хочет. Сел рядом, взял за руку. Он не такой громадный, каким было представился. Правда, выше Тани и, кажется, действительно очень стар. Борода у него светится, как розовое серебро.
— Не бойся, дочка, — чуть шамкая, произносит он. — Не бойся ничего, как только прогневить господа.
— А чем можно его прогневить? — неожиданно спрашивает
Кажется, она уже не боится этого неведомо откуда взявшегося старика.
— Мирской суетой, — поясняет он. — Токмо одной мирской суетой.
И Таня вдруг начинает плакать. Она сама не знает почему. Плачет, и все. Ей делается все легче и легче.
— Вот так, вот так, — приговаривает старик. — Вот так и откроется тебе истина.
— Кто вы? — спрашивает Таня сквозь слезы.
— Недостойный раб господа бога нашего…
— Откуда вы?
— Ниоткуда. Странник. Выше всех подвигов есть подвиг странничества. Странствую и ищу Христа…
Говорит он долго, не все Тане понятно, непонятен смысл, непонятны отдельные слова, он шамкает и проглатывает слоги, но речь его успокаивает…
Дверь открывается.
— Святой отец… — За дверью Зинаида Васильевна. — Покушать?
Старик поднимается.
— Пойдем, — обращается он к Тане…
И вот они за столом. Зинаида Васильевна живет скромно, но сегодня расщедрилась: на скатерти и селедочка, и огурчики, и грибки, и даже копченая севрюга — большая для нее роскошь, баранки, фруктовый сахар и мед. Для такого гостя не жаль ничего.
Под лампой старик еще худее и старше, волосы у него даже не белые, а зеленоватые от старости.
Он встает:
— Возблагодарим господа перед трапезой…
Зинаида Васильевна придвигает тарелки:
— Отец Елпидифор…
Старик ласково улыбается:
— Хлебушка бы мне. Ржаного. И луковичку.
Зинаида Васильевна подает черный хлеб и лук, гость отламывает ломоть, чистит луковицу и крепкими, хоть и желтыми зубами с аппетитом вгрызается в луковицу.
— Отец Елпидифор, рыбки!
— Давно не приемлю. Боящийся бога не объедается. Пресыщение чрева не что иное, как умножение помета.
Но все это ласково, не в осуждение, а в поучение.
Сжевал хлеб, сгрыз луковицу.
— Водички бы.
— Чайку? Кваску?
— Водички…
Застучали за дверью, кто-то пришел. Таня оглянуться не успела — старичок бесшумно вскочил. Зинаида Васильевна бросилась к вешалке, и — старика как не бывало, исчез, как мышь, и Зинаида Васильевна сбрасывает уже с двери крючок.
— Ох, мать Раиса, перепугала…
Еще одна старуха. Только не такая простая, как отец Елпидифор. На плоском лице тусклые глаза и, как две веревочки, тоненькие синеватые губы.
Вошла. Перекрестилась. Пронзительный взгляд на Таню:
— Кто такая?
— Девушка одна. Ищущая.
Зинаида Васильевна как бы оправдывается.
Пришедшая кидает взгляд на хозяйку. Та наклоняет голову.
— Прибыл?
Зинаида Васильевна опять наклоняет голову.
— Можно?
— Сейчас спрошу. — Заглядывает под одежду. — Заходи.