Помните! (сборник)
Шрифт:
Я гулял, заложив руки за спину, привычным маршрутом. Сто двадцать метров туда и столько же обратно. Дорожка так знакома, что о ней почти не думаешь, а думаешь о многом, о разном, едва ли не обо всем… Воистину безграничен полет человеческой мысли. Кто скажет, о чем может думать человек, шагая по дорожке в такое вот улыбчивое белоснежное утро? О войне?! Да, как ни парадоксально это может показаться кому-то, но думал я о войне. А точнее, об одном эпизоде, об одном только дне из многих сотен других. Причем не кровавом, а чем-то даже по-своему светлом. Впрочем, очень удивляться не надо. Определенная нить в этих раздумьях была и ассоциативность ощущений, видимо, тоже. Первый снег… Да, вот именно первый снег. И возник в моей памяти один эпизод, который произошел едва ли не в этот же самый день ровно тридцать
А вспомнился мне этот далекий военный зимний день не только по ассоциации с нынешним первым снегом, а еще, вероятно, и потому, что этот день – один из очень немногих, оставивший в душе, ну, романтическое ощущение, что ли. Хотя слова «война» и «романтика» почти полностью исключают друг друга, в этом я абсолютно убежден. И если находятся еще люди, которые спустя многие годы пытаются в романах, спектаклях или киносценариях романтизировать какие-то эпизоды войны, то с полной ответственностью говорю, что все это кощунство, фальшь и больше ничего. Я прошел войну с начала и почти до конца, воевал на севере и на юге, видел светлые и черные дни и знаю, что говорю. День же, о котором я вспомнил сейчас, конечно же, никакая не романтика. Просто вот такое ощущение возникло у меня в душе, так как день этот был единственным, когда я, может быть, на несколько минут заглянул и шагнул в детство, в то далекое, невозвратное, довоенное, при воспоминании о котором еле ощутимо сжимается сердце. И еще запомнился мне этот день, видимо, потому, что тогда я впервые увидел будущую героиню моей поэмы «Шурка».
Но расскажу по порядку, хотя событий-то, в сущности, в этот день не произошло почти никаких. Осенью 1943 года войска 4-го Украинского фронта, командовал которым генерал армии Толбухин, прорвали на одном из участков у Перекопа мощную оборону врага и заняли кусок Турецкого вала против Армянска. Заняли, закрепились, но дальше ни с места! Враг уцепился за Армянск, что называется, всеми лапами и впился крепче, чем клещ. Так и стояли на протяжении нескольких месяцев друг против друга две армии в каком-то напряженно-злом равновесии, выбирая, однако, момент, чтобы, собравшись с силами, отчаянно рвануться вперед.
Вражеская оборона проходила через Армянск. Впрочем, Армянска-то практически никакого давно уже не существовало, а возвышались одни саманные и каменные развалины. Перед Армянском – наша пехота. За ней – противотанковые и легкие батареи. За ними – Турецкий вал, хмуро поглядывающий в ров глубиной, вероятно, этажей в пять или шесть, если измерять масштабами зданий. Ну, а за Турецким валом резервы пехоты, танковые, артиллерийские и другие подразделения и части.
Наша 30-я батарея дислоцировалась в селе Первоконстантиновка, что напрямую от Перекопа на Сиваш. По ночам, когда это требовалось командованию, мы вывозили наши установки через ворота за Турецкий вал. Устанавливали перед Армянском километрах в двух и давали наш знаменитый мощный ракетный залп, от которого ходуном ходила, как при небольшом землетрясении, земная твердь на много километров вокруг. После залпа бойцы, обливаясь от напряжения потом, быстро грузили ракетные установки на машины, так как с наступлением рассвета на открытом месте при великолепной видимости от нас не оставили бы и следа. Потери, конечно, были и тут, но основной состав, как говорили у нас, сберегался. Затем, все еще возбужденные перенесенной опасностью и вконец усталые, возвращались в село, наскоро ели и буквально проваливались в каменный сон…
Впрочем, в самые напряженные времена иногда приходилось и оставаться на месте и, врывшись в землю, пережидать осатанелый огонь. И тогда все складывалось намного сложней, и потери росли куда ощутимей!..
Бывали ли тихие дни? Бывали. Но, разумеется, относительно «тихие», фронтовые. А этот отличался даже от них…
Всю ночь сыпал неправдоподобно белый, густой, нескончаемый снег. Первый и такой редкий в этих краях. И кто знает, не он ли в какой-то мере был причиной того, что, ослепленный его радостно-тихой и покойной белизной, фронт молчал? Молчал с обеих сторон. Ни пулеметных очередей, ни автоматной дроби, ни глухого кваканья мин… Тишина… Исчезла разъезженная грузовиками черноземная грязь дорог. Пропали, будто сами по себе захлопнулись,
И тут в бригаду из дивизии с офицером связи пришел приказ. В нем сообщалось, что, по имеющимся сведениям, зажатый в Крыму враг собирается сделать отчаянную попытку вырваться из тисков, и скорее всего именно на нашем участке. Двум дивизионам нашей бригады было приказано разбить огневую позицию в двух километрах от Первоконстантиновки, как раз между селом и Перекопом, зарядить установки, взять под прицел полосу земли за Турецким валом от ворот и влево метров на пятьдесят на тот случай, если пехота наша не удержит врага и тот подойдет к Перекопу. Короче говоря, чтобы его накрыть, и точка.
Приказ пришел в 10.30 утра, а уже меньше чем через час мы появились на огневой. Поставили по буссоли установки. Зарядили. Ждем. Никакого приказа открывать огонь нет. Да бог весть когда будет, так как на передовой – тишина полнейшая, ну буквально как будто и войны никакой нет. Впрочем, такая тишина и умиротворяла, и беспокоила. Всякое может быть… На то война…
Но прошел час, прошел другой. Передовая словно спит богатырским сном. Ни выстрелов, ни ракет. Напряжение с людей стало понемногу сползать. Закурили, заулыбались, начали помаленьку шутить, ходить друг к другу «в гости». Бойцы от орудия к орудию, ну а офицеры из батареи в батарею. Однако окончательно расслабиться у заряженных орудий нельзя. Каждую секунду может прозвучать приказ «Огонь!». Поэтому, чтобы в несколько прыжков добежать до орудия, люди далеко от своих мест не отходили, а встречались где-то посередине, так сказать, на «нейтральной» полосе.
С электротехником лейтенантом Юрой Гедейко мы, прогуливаясь, зашли на батарею старшего лейтенанта Ульяненко. Обменялись новостями и предположениями. Постояли, покурили, пошли назад. Юра Гедейко был ленинградцем. Впрочем, почему «был»? Он и сейчас есть и живет в том же, лучшем, по его мнению, городе на земле. Мне исполнилось двадцать, Юре – двадцать три. Молодость! Но на людях Юра страшно любил важничать, хотя в тесной компании вел себя как чудила и балагур. День был таким приветливо-тихим, а снег блестел так светло и заманчиво, что я не удержался. Отстав от Гедейко, я, как в детстве, озорно нагнулся, слепил увесистый снежок из влажного хрустящего снега и, прицелившись, запустил им в спину Юре. А Юра, как я уже сказал, на людях держался солидно. Вздрогнув от неожиданности, он тут же взял себя в руки и, медленно обернувшись, важно заметил:
– Что за ребячество, в самом деле! И к тому же бойцы смотрят, неудобно.
Юра подчинялся мне по должности. И я, смеясь, возразил:
– Ничего, бойцы поймут. А за то, что оговариваешь начальство, держи еще! – И швырнул ему в спину второй влажный и упругий шарик.
Гедейко заворчал еще интенсивней. Его короткие белесые усы зашевелились и затопорщились буквально как у рассерженного кота. Казалось, что он в довершение всего сейчас еще и зашипит. Но топорщился и вертел своими желтоватыми зрачками он, в общем-то, зря. Так, для важности. И характер имел незлобивый. Однако бормотание и сердитая жестикуляция Гедейко рассмешили даже невозмутимого Ульяненко.
– Ты смотри, как он кипятится! – растягивая слова, задумчиво сказал он. И вдруг, широко осклабившись, нагнулся, а затем, выпрямившись, запустил в Юру крепким, как стекло, холодным снарядиком. Но промахнулся, и снежок, брошенный довольно сильно, прокатившись по пушистой белизне, сразу увеличился в несколько раз. Тогда я подошел к нему и просто так, без всякой цели стал тихо катить этот комок сапогом, наблюдая, как он все увеличивается и увеличивается в размерах.
Нет, о том, что идет война, я не забывал ни на секунду, да если и захотел бы, не смог. Она сидела в каждой нашей клетке подсознательно, сама собой. И о том, где я нахожусь, помнил тоже. Но вокруг была такая тишина, а снег был такой влажный и веселый, что я и сам не заметил, как катил уже, упираясь рукавицами, здоровенный снежный ком, оставляя позади, как ковровую дорожку, полосу зеленовато-бурой, стеклянно блестевшей травы.