Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры
Шрифт:
— Да, детка, заболел. Йозеф его расстроил. — И она скользнула по помощнику удивленным и презрительным взглядом, который прогнал горемыку вниз, в контору. Добравшись до своего стола, он попытался работать, будто ничего не произошло, но где там — он не работал, а беспомощно тыкался туда-сюда дрожащими, неловкими пальцами, старался сохранить присутствие духа и не мог. Какая же это работа — это совсем другое, черное, без названия. Сердце его готово было разорваться.
Потом его позвали пить кофе. Тоблер между тем ушел в спальню. Встреча с адвокатом была назначена только на завтра, а до тех пор — со всей видимостью и очевидностью — делать инженеру было совершенно нечего. Что полезного он мог бы теперь предпринять? Какой план был бы достаточно серьезен, а не смешон? К тому же болезнь! Затравленному человеку
— А для Доры апельсинов, — добавила г-жа Тоблер.
Йозеф все поручения выполнил.
После ужина, когда детей уже отослали спать, Йозеф сказал г-же Тоблер, что едва ли может оставаться в доме, хозяин которого мало того что не раз оскорблял его словесно, так теперь еще и руки распускает. Это уж чересчур, и, по его мнению, лучше всего будет, если он прямо сейчас поднимется к Тоблеру и выскажет этому человеку, сколь грубы и вздорны его поступки. Работать Йозеф более не в состоянии, он это ясно чувствует. Тот, кого пихают и швыряют об двери, навряд ли способен приносить пользу. Он наверняка самый настоящий тупица и бездельник, ведь иначе бы с ним не обращались так, как это имело место. У него просто нет слов. Пусть даже он только и знай что бил тут баклуши, это ведь далеко не оправдывает физическое надругательство. Тем более что он всегда старался. Разве нет? Самому ему, во всяком случае, известно, что иной раз он работал с любовью и охотой, не жалея сил, хотя силы эти, надо признать, не всегда могли соперничать с хозяйскими требованиями. Выходит, такова плата за старания быть и оставаться честным и прилежным?!
Йозеф заплакал.
— Мой муж болен, как вы знаете, — холодно произнесла г-жа Тоблер, — и тревожить его не желательно. Но если вам угодно и если вы полагаете, что так вот вдруг не в силах более оставаться у нас, — пожалуйста, идите наверх и выскажите ему, что у вас на душе. Думаю, ответ будет краток и воздаст по заслугам как вам, так и вашим поступкам.
Помощник минуту-другую не двигался с места. Потом встал.
— Я еще успею сходить на почту.
— Значит, наверх вы не пойдете?
Нет, сказал Йозеф, раз г-н Тоблер болен, он не станет его тревожить. И вообще, ему теперь хочется пройтись.
За дверью его встретил ясный, холодный мир. Вроде как высокие-высокие своды. Подморозило. Ноги спотыкались о камни и ледышки. Студеный ветер раскачивал деревья. Сквозь кружево сучьев и ветвей мерцали звезды. В сердце у Йозефа кипела обида, он летел как угорелый. Нет, уходить ему вовсе не хочется. Его охватил страх: а вдруг г-жа Тоблер тем временем выболтает все мужу? Эта мысль заставила помощника еще ускорить шаги. Да и жалованье он тоже сполна не получил. Поэтому главное — остаться пока в этом доме.
— Разве порядочно так на меня жаловаться?! — выкрикнул он во тьму зимней ночи. И решил по возвращении пасть перед г-жою Тоблер на колени и целовать ей руки.
Когда Йозеф вернулся, она еще была в гостиной. Осторожно затворяя дверь, он прямо с порога начал:
— Должен вам сказать, госпожа Тоблер, — как хорошо, что вы еще здесь! — я понимаю, что глубоко заблуждался, несправедливо обвиняя патрона. Я поступил опрометчиво и прошу вас простить меня. Я вел себя глупо, а господин Тоблер — его так ужасно расстроило это злосчастное письмо от адвоката! Вы уже были у вашего супруга? И конечно, уже рассказали ему?..
— Нет, я пока ничего не говорила, — ответила хозяйка.
— Очень рад! — сказал помощник и сел. — А я-то бежал сломя голову, боялся, вдруг вы ему все рассказали. Мне очень жаль, очень, ведь я бог знает чего наговорил. В расстроенных чувствах, сударыня, иной раз и лишнее вырвется. Я так рад, что вы еще не сказали ему.
— Вот это совсем другой разговор, — заметила г-жа Тоблер.
— Я даже хотел броситься вам в ноги и на коленях молить о прощении, — пробормотал помощник.
— Ах, это уж вовсе незачем, фу! — запротестовала она.
Они помолчали. Помощнику было хорошо и покойно. И почти по-домашнему уютно. А как часто он бродил, бывало, по людным и пустынным улочкам, и на сердце у него тяжким гнетом лежало холодное, злое одиночество.
— Глупо вот так сразу считать себя обиженным, — сказал он.
— Что верно, то верно, — согласилась хозяйка, безмятежно продолжая вязать фуфаечку для Доры. И прибавила: — А разве мне, его жене, мало приходится терпеть и сносить от него? Он ведь хозяин в доме, а это положение ответственное, требующее от прочих членов семьи и домочадцев терпимости и уважения. Конечно, обижать людей нельзя, но разве он может постоянно держать себя в руках? Разве может сказать своему гневу: «будь благоразумен»? Гнев и вспыльчивость неблагоразумны, в том-то и дело. У нас, у остальных, есть перед господином Тоблером колоссальное преимущество — мы только подчиняемся его распоряжениям, на выработку которых он тратит огромные силы, и следуем его советам, мудрость которых нам почти всегда очевидна, а поэтому в минуты тревоги и ярости не надо попадаться ему под руку, только и всего. Пора бы нам усвоить, как с ним обходиться, ведь хозяин и повелитель требует особенного обхождения. От нас потребна ловкость и гибкость в те мгновения, когда он против обыкновения утрачивает покой и уверенность в себе, когда он не способен владеть собою так, как всегда. А раз уж мы оказались бестактны и, учитывая наши обстоятельства, наделали кучу ошибок, то не стоит слишком обижаться, если он накричит и тем самым выместит на нас всю безмерность своих забот и терзаний. Марти! Поверьте, я тоже частенько сердилась на человека, который сегодня обошелся с вами несправедливо, якобы оскорбил вас и недостойно унизил. Тут выход один — слегка урезонить свое достоинство и простить обиду, потому что… хозяину и начальнику должно прощать. Во что превратятся деловые начинания, финансовые предприятия, всякого рода сделки, что станется с торговыми домами и вообще с миром, если у законов вдруг отнимут право прижимать нашего брата, награждать его тычками и больно ранить? Неужели стоило целый год наслаждаться благом повиновения и подражания лишь затем, чтобы однажды днем или вечером учинить скандал и, бия себя кулаком в горделивую грудь, заявить: не оскорбляй меня!? Конечно, мы тут не для того, чтобы нас оскорбляли, но и не для того, чтобы давать повод для гнева. Смятение толкает на глупые поступки, так ведь не нарочно же! Вот и ярость буйствует не нарочно! И спрашивать с нее нечего. А кроме того, нельзя забывать, где мы и что мы. Теперь-то я вами довольна, Йозеф. Дайте мне вашу руку! С вами можно договориться. Ну а сейчас пора спать.
Близилось рождество. Праздники, конечно, заглянут и к Тоблерам, ведь это нечто неизбежное, летучее, мысль, передавшаяся всем людям, пронизывавшая все ощущения, — так почему же она обойдет стороною виллу «Под вечерней звездой»? Быть этого не может. Раз уж есть на свете дом, да еще такой красивый, такой броский, как у Тоблеров, то нет никаких рациональных или стихийных оснований полагать, будто что-либо из существующего в этом почтенном и благоуханном мире может его не коснуться. И потом, еще вопрос, хочется ли Тоблерам, чтобы их это не коснулось.
Нет, они радовались праздникам! Пусть дела у него плохи, говорил Тоблер, однако ж он не считает, что из-за этого надо отказываться от рождественского веселья. Как бы не так!
Все вокруг, казалось, тоже по-своему радовалось чудесному празднику. Окрестный пейзаж спокойно и безмятежно кутался в пушистые снега и словно подставлял большие, широкие стариковские ладони, собирая все то, что непрестанно сыпалось с неба, а люди говорили: «Гляньте-ка! Все одевается белизной, весь мир забелился. Так и надо, ведь рождество!»