Помощник
Шрифт:
Какая-то покупательница назвала Фрэнка «суперпродавцом», и он довольно ухмыльнулся. Парень он был не глупый и умел работать. Ида все больше и больше проникалась к нему уважением; постепенно она стала чувствовать себя свободнее в его присутствии. Моррис правильно сказал, что Фрэнк — не бродяга, а просто горемыка, у которого в жизни трудная полоса. Ей было жаль его: ведь он, бедолага, рос в приюте. А работал он быстро, никогда не жаловался, одевался опрятно и часто мылся — теперь, когда у него было вдоволь воды и мыла, он мог это себе позволить, — и на вопросы Иды отвечал культурно, вежливо. Раз или два за последние дни ему случилось при ней говорить с Элен: вел он себя как джентльмен и говорил по делу, а не пытался морочить ей голову. Ида переговорила
Фрэнк принял свою крошечную «прибавку» со смущенной улыбкой.
— Не нужно платить мне больше, миссис, — сказал он. — Я же говорил, что буду работать бесплатно, за все то добро, что раньше мне сделал ваш муж, и еще чтоб научиться ремеслу. А ведь еще я у вас живу и столуюсь, так что вы мне ничего не должны.
— Берите, — сказала она и вручила ему скомканную пятидолларовую бумажку.
Он все не хотел брать, и деньги лежали на прилавке, пока Ида чуть не силой заставила Фрэнка спрятать их в карман. Прибавка смутила Фрэнка еще и потому, что он уже имел кое-какой приработок, о котором Ида не знала. Дело было в том, что торговля шла еще лучше, чем думала Ида. В ее отсутствие он иной раз делал одну-две продажи — доллара на полтора или даже больше, — которые не прокручивал на кассовом аппарате. Ида ничего не подозревала: они еще раньше решили, что не стоит записывать все проданное, как Фрэнк делал в первый день. Нередко он недодавал два-три цента сдачи, что было совсем несложно; так что к концу недели у него накопилось целых десять долларов. Эти деньги плюс те пять долларов, что дала Ида, он истратил на бритвенный прибор, пару изящных ботинок, две рубашки и два галстука. Фрэнк прикинул, что если проработает в лавке еще недели две, то сможет позволить себе дешевый костюм. Он полагал, что стыдиться ему нечего: это же фактически был его честный заработок. Бакалейщик с женой об этих деньгах жалеть не будут, потому что ничего о них не знали; а если бы Фрэнк тут не вкалывал, Моррис так и так их не получил бы. И вообще, его доход был бы куда меньше, чем при нем, Фрэнке, если даже учесть, что они его кормили и давали ему карманные деньги.
Вернее говоря, во всем этом он себя неустанно пытался убедить, и все-таки постоянно чувствовал угрызения совести. Он стонал, нервно почесывал кисти рук. Иногда у него перехватывало дыхание, на лбу выступали капли пота. Будучи один в лавке — обычно это бывало утром, во время бритья, или в уборной, — он убеждал себя, что надо быть честным. Но, как ни странно, все эти терзания доставляли ему какое-то странное, извращенное удовольствие (как это бывало прежде, когда он делал что-нибудь непозволительное), и он, ругая себя последними словами, тем не менее продолжал опускать в карман пятаки и четвертаки.
В один из вечеров, когда Фрэнк испытывал особенно сильные укоры совести, он решил исправиться. «Нужно только один раз поступить как надо, — подумал он, — и это будет началом, а дальше все пойдет как по маслу». Тут ему пришло на ум, что если он вернет себе пистолет и выбросит его, то почувствует себя лучше. После ужина Фрэнк ушел из лавки и двинулся по мглистой улице; у него ныло под ложечкой — от долгих дней, проведенных в лавке, и от того что с тех пор, как он тут появился, его жизнь так изменилась. Проходя мимо кладбища, он старался прогнать воспоминания о налете, но это ему не удалось. Он живо вспомнил, как сидел с Уордом Миногью в припаркованной
— Нет, — сказал Фрэнк, — это жалкая дыра; там сегодня, небось, и тридцати долларов не найдешь.
— Тридцать долларов — тоже деньги, — сказал Уорд. — Мне наплевать, кто это, Карп или Бобер, все равно жид.
— А может, попробуем кондитерскую?
Уорд скорчил гримасу.
— Терпеть не могу грошовых конфет, — сказал он.
— Откуда ты знаешь, как его зовут? — спросил Фрэнк.
— Кого?
— Бакалейщика.
— Когда-то я ходил в школу с его дочкой. Недурная попка у девчонки…
— Так он же тебя узнает!
— Ну да! Я обвяжусь тряпкой и голос изменю. Он же меня не видел лет восемь или девять. И тогда я был еще сопливый щенок.
— Ну, как хочешь. Я включу мотор.
— Пошли со мной! — сказал Уорд. — Весь квартал как вымер. Никому и в голову не придет, что кто-нибудь польстится на эту вшивую дыру.
Но Фрэнк колебался.
— Ты, вроде, говорил, что хочешь добраться до Карпа?
— В другой раз. Пошли!
Фрэнк надел кепку и вместе с Уордом перешел через улицу.
— Это твои похороны, — сказал он; но оказалось, что это его собственные похороны.
Фрэнк помнил, о чем он думал, когда они входили в лавку: «Тот еврей, или этот — какая разница?» А теперь он думал: «Я его грабил, потому что он еврей. А что они мне такого сделали, чтобы я не любил евреев?»
Он не знал, как на это ответить, и пошел быстрее, бросая сквозь редкий штакетник беглые взгляды на надгробные памятники. В какой-то момент Фрэнку почудилось, будто за ним кто-то идет; он еще прибавил шагу и завернул в первую же улицу, стараясь держаться поближе к домам. Когда он дошел до игрального заведения, стало легче на душе.
Это было замызганное, темное, мрачное место; его хозяин — угрюмый старик-итальянец по имени Поп: лысая голова и сухие, худые руки — сидел за кассовым аппаратом.
— Уорд здесь? — спросил Фрэнк.
Поп показал в дальний конец зала. Уорд Миногью, в своей ворсистой шляпе и длинном пальто, которое было ему велико, в одиночестве гонял бильярдные шары, набивая руку. Фрэнк направился к нему. Уорд поставил черный шар перед угловой лузой и стал целиться в него белым шаром. Он весь подался вперед, лицо его напряглось; с нижней губы воспаленного рта свисал погасший окурок. Он ударил — и промазал. В сердцах Уорд стукнул кием об пол.
Фрэнк пробирался к Уорду, обходя игроков, гонявших шары на других столах. Уорд поднял глаза на приближавшегося человека, и в его глазах вспыхнул страх, который тут же исчез, едва Уорд узнал Фрэнка. На его прыщавом лице блестели капельки пота.
Он сплюнул свой окурок на пол.
— Что у тебя на ногах, болван? Галоши?
— Я не хотел испортить тебе удар.
— Я сам испортил.
— Я ищу тебя целую неделю.
— У меня были каникулы. — Уорд криво улыбнулся.
— Запил, что ли?
Уорд положил руку себе на грудь и рыгнул.
— Хотел бы я, чтоб это был запой! Кто-то настучал моему старику, что я где-то тут, так что мне надо было на время смыться. Ох, и тошно же мне было: опять изжога разыгралась.
Он поставил кий и вытер лицо грязным носовым платком.
— Сходил бы к доктору, — сказал Фрэнк.
— А ну его…
— Может, он даст какое-нибудь лекарство, это тебе поможет.
— Что мне поможет, так это если мой проклятый старик даст дуба.
— Уорд, мне надо с тобой поговорить, — сказал Фрэнк тихим голосом.