Шрифт:
Пролог
Он обрел имя спустя тысячелетия после рождения. Вековечный сон его был прерван бурливым утром 1470 года; первозданная земля вздрогнула от прикосновения чужеродного тела – и каракка разлетелась в щепки. Обломки парусного судна кружились в черных водоворотах и опускались на дно. Из раздраженных бурунов на белый, как кипень, песок выползали моряки. Усталые, едва живые, они откашливались от соленой воды и пытались встать на ноги; рассеянно, вяло озирались. Из сорока семи участников экспедиционной группы уцелело девятнадцать человек.
Остров нарекли именем погибшего судна, и не прошло и полусотни лет, как на Понкайо зазвучали первые голоса поселенцев. Пролегающая под островом
Крошечное поселение, задержав дыхание, приветствовало чужаков пустыми домами и хлевами, следило вопросительным взором и хранило упорное молчание. Расположившиеся в погребах среди обилия полок и бочек тяжелые дубовые шкафы надежно прятали входы в подземелья и не задерживали на себе внимание морских бесов. Когда шкаф открывали, закрепленные на полу ложные опорные бруски оставались неподвижны и не рисовали на известняковой насыпи предательских полумесяцев. Петли же были установлены таким образом, что смотрели в угол, куда никак не подступиться, и свет ламп их не достигал.
Хитрые понкайовцы брали с собой достаточно еды и питья и отсиживались в укрытии, пока отправленный на вылазку разведчик, обычно какой-нибудь прыткий мальчуган, не имеющий равных в скорости, не прибегал и не сообщал, что угроза миновала. Выходы из туннелей были разбросаны по самым разным уголкам острова, но юный разведчик пользовался только теми, что выводили в соседний лес. Мальчуган шустро вскарабкивался по каменным ступеням, приподнимал деревянную крышку люка, прикрытую лесным дерном и жухлыми листьями где-нибудь в тени дерева или путаного кустарника, и внимательно осматривался. Убедившись, что вокруг никого нет, он выбирался на поверхность и во всю прыть несся к восточному берегу, где на волнах покачивалось вражеское судно со спущенными парусами.
Незваные гости, задобренные вином и съестным угощением – часть от общих припасов, которую понкайовцы предусмотрительно оставляли в погребах, – отчаливали прочь. Вплоть до середины XVII века хитрость с подземельями работала во благо островитян. Они вели тихую жизнь, занимались простым трудом, возделывали земли Понкайо, торговали и обменивались с проезжающими через остров судами. Свиньи на убой, солонина, вино из финиковой пальмы, сироп и кофе из стручков рожкового дерева, пряности, овощи, древесина и многое другое – взамен понкайовцы получали все, что не могли вырастить или сделать своими руками. Понкайо так привык жить бок о бок с людьми, что уже и не помнил, каково это: без них. Он стал домом, частью сердец, не будет его – не будет и жизни. Он это понимал, чувствовал, и земля его проникалась любовью этих людей.
Времена года на острове сменялись своим чередом, и вот однажды летом 1660 года сезонное ненастье вынесло на берег обломок палубы с истощенным подростком, юнгой с торгового судна, захваченного и потопленного морскими разбойниками. Понкайовцы сжалились над ним, выходили, окружили заботой и приютили как родного. Когда на остров за положенной данью прибыли пираты, юнец уже стоял на ногах. Увы, слишком твердо… Жители хватились его, чтобы отвести в укрытие, но паренька и след простыл. На оклики юнец не отзывался, отыскать его так и не удалось.
Он продрался через лес, вышел на берег… и лицом к лицу столкнулся со своими демонами. Юнец закричал от ужаса и в отчаянии рванул назад, вкладывая последние силы, что еще оставались. Он сумел пересечь пальмовую рощу и забежать обратно в лес… Там его и нагнали. Схватили за шкирку и окружили, пугая, тормоша и весело хохоча. В слезах он умолял о пощаде, клялся служить пиратам и взамен на свою жизнь продал спасших его благодетелей. Он знал, где они прячутся, он пробыл в поселении достаточно, чтобы местные ребятишки привязались к нему и начали принимать за своего. Это была стайка малышей от трех до пяти лет, за юнгой они бегали, как привязанные, расспрашивали о далеких землях, требовали морских сказаний. Взамен малышня бесхитростно рассказывала о туннелях. Детворе было не под силу самой открыть шкафы, но привыкший к тяжелому труду юнец с легкостью справлялся с дубовой преградой. Возбужденно попискивающая стайка с гордостью водила его по сухим молчаливым переходам, где в держателях на стене висели заготовленные факелы, а в проушинах пылились наполненные масляные лампы.
Разведчик не успел предупредить своих. Он видел, как юнга плакал, стоя на коленях перед морскими бесами, но не слышал слов и даже предположить не мог, что добрый и тихий парнишка способен на предательство, что он выдаст своих спасителей. Тех, кто был так внимателен к нему, делил с ним хлеб и крышу над головой, не жалел куска сочного мяса и глотка ароматного кофе. Тех, кто обучил его делать вино из финиковой пальмы, тесать камень, кто дал теплый угол, когда мальчуган отказался отбыть с торговым судном и попросил разрешения остаться. Осознание пришло в ту минуту, когда пираты, вместо того чтобы забрать припасы из погреба и вместе с пленным отбыть восвояси, открыли потайной ход.
Внутри было черней, чем в безлунную пасмурную ночь. Понкайовцы забились вглубь подземелий, чтобы свет от ламп и факелов не просачивался через крохотные щели между шкафом и стеной. Мальчуган-разведчик, понимая, что ни за что не успеет добежать до лесного лаза, взял с кухни нож и бросился на палачей. Он успел ранить одного, но уже в следующее мгновение неподвижно лежал на полу погреба, окровавленный и бездыханный, и широко раскрытыми глазами глядел в низкие своды, словно удивляясь своему поступку, который ни к чему не привел.
Юнга жалобно плакал и от страха не владел своим телом. Пригрозив ему смертной карой, пираты велели вести себя тихо, заволокли в туннель и в беззвучном требовании одергивали на поворотах, чтобы он показывал правильное направление. Ни о чем не подозревающие понкайовцы сидели тихо, как мышки, но пираты двигались в молчании, ступая на удивление легко и осторожно, словно хищники на охоте, которые до последнего скрывают свой лик. Это разительно отличалось от их поведения в лесу, где они без конца лаяли, раззадоренные мыслью о добыче, громогласно смеялись и рубили клинками кусты. Но только палачи ступили в свои угодья, как чутье их обострилось, ухарский гомон сменился настороженным безмолвием, взгляд стал цепким и внимательным, прощупывал каждый уголок. Они знали: больше их никто не обманет.