Поп
Шрифт:
— Говорит, что покуда в окрестных лесах не уничтожена действующая банда террористов, именующих себя народными мстителями и партизанами... В общем, говорит, что до тех пор, пока их не истребили, нам к лагерю нет доступа.
— А теперь чего говорит?
— А теперь он говорит, что мы должны быть чрезвычайно благодарны за то, что местное начальство проявляет добродушие.
— В чём же оно выражается?
— Говорит, что в других местах при появлении в лесах партизан приходят какие-то шутштафели, короче — СС, и набирают из местного населения заложников.
— Пожигайт! — радостно узнал знакомое слово Вертер, отчего-то сильно развеселился, изобразил руками вспыхнувшее облако и пфукнул: — Пуф-ф-ф!
— Помилуй нас, Боже! — перекрестился отец Александр. — Переведи ему, Алюня, что он ошибается. Скажи так: сила моей молитвы такова, что если он позволит нам провести праздник Успения Богородицы в лагере, то Дева Мария поможет ихнему СС в борьбе с партизанами.
Матушка перевела, на что немец ещё больше развеселился и ответил, поводя перед носом у батюшки длинным пальцем пианиста.
— Говорит, нет, нет, не выйдет, это всё, как это сказать... ваши, мол, поповские уловки и хитрости. Его на этот силок не поймаешь, — вздохнула матушка Алевтина.
— Да уж, — рассердился батюшка, — были великие ловцы человеков, но такого и они бы, видать, не поймали.
В этот миг к Вертеру явился солдат с донесением, от которого комендант концлагеря пришёл в полное ликование. Весь сияя, как ременная пряжка, он снова обратился со словами к батюшке, а Алевтина Андреевна перевела:
— Говорит, что правда на его стороне. Получено известие о полном разгроме банды партизан. Мол, и без Девы Марии обошлось, и без ваших поповских штучек.
— Говорит!.. — вспыхнул батюшка. — Заладила: «Говорит... говорит...» Это не он говорит, это в нём говорит! Говорит и высверкивается адским глазом. Тот, кто стоит за всеми ими!
Вернувшись в Закаты, отец Александр, матушка Алевтина и ездивший с ними в Сырую низину Торопцев застали в селе картину сильного оживления. Кругом сновали взбудораженные эсэсовцы, которые, казалось, полностью наводнили село.
— Ишь ты, сколько шутштафелей разом поналетело! — возмущался отец Александр. Он был так рассержен, что даже вид полковника Фрайгаузена, подъезжающего на автомобиле к его дому, не обрадовал батюшку, а лишь ещё больше разозлил.
— Виллькоммен, герр оберст! — произнёс отец Александр неприветливо. — Хлеб и соль вам, с чем пожаловали?
— Благословите, отец Александр, — подошёл к нему Фрайгаузен.
— Бог благословит, — ответил отец Александр и чуть было не отказал в благословении, но опомнился и перекрестил оберста в сложенные ладони: — Во имя Отца и Сына и Святаго духа. А мне Вертер только что отказал в проведении завтрашнего праздника в лагере.
— Сейчас я не в силах вам помочь, — виновато сказал Фрайгаузен. — Потерпите, отец Александр, чуть позже всё уладится.
— Ну что,
— Да.
— А вы, часом, в этом не участвовали?
— Это мой долг, которому я вынужден подчиняться.
— Ферштей.
— Хотел бы исповедаться и завтра причаститься.
— Отчего же нет, герр оберст, коли постились и не очень нагрешили.
На исповеди полковник каялся в том, что ему приходилось стрелять в людей. Отец Александр сухо, без душевного проникновения, отпустил ему грехи и, скрепя сердце, разрешил завтра причаститься. Вечером после службы Торопцев сообщил:
— Говорят, что операция по уничтожению большого партизанского отряда и впрямь прошла успешно. Отряд полностью уничтожен, троих взятых в плен партизан привезли к нам в село и держат под замком.
На другой день было праздничное богослужение. Кончился Успенский пост, который батюшка, как встарь, называл госпожинками, причастников в храме было как никогда много, человек до двухсот. Среди них и один в форме немецкого оберста. И когда он подходил к причастию, у отца Александра невольно сорвалось вместо русского «Иоанн!» немецкое «Иоганн!»:
— Причащается раб Божий Иоганн во имя Отца и Сына и Святаго духа.
Потом ему стало стыдно за такую непозволительную вольность, он подошёл к Фрайгаузену и сказал:
— С праздником и с причастием, Иван Фёдорович!
Но он ещё знать не знал, в каком тоне ему придётся разговаривать с дружественным немецким полковником вечером того же дня. Он ещё радовался празднику, насколько это было возможно. Да, не пустили в концлагерь, да, только что в лесах были истреблены русские парни, партизаны, да, эта война уже донельзя опостылела. Но ведь праздник, верующие не умещаются в храме, для причастия пришлось поменять несколько чаш...
Солнце уж двинулось к закату, чтобы, как водится, улечься спать за берегами Чудского и Псковского озёр. Отец Александр лично сел доить козу, а Миша устроился неподалёку его рисовать. У него обнаружился несомненный талант, и недавно батюшка купил ему во Пскове бумагу и карандаши.
— Как будет называться картина? — спросил отец Александр.
— Пока не знаю, — задумчиво ответил мальчик.
— Предлагаю такое название: «Протоиерей доящий!».
— Хорошее.
— Вот ты, Мишутка, как художник, должен знать одну козью особенность, которая всегда настораживает меня в отношении этих представителей животного мира. Ведь когда смотришь козе в глаза, становится жутко. А почему? Как ты думаешь?
— Не знаю, батюшка.
— А всё дело в разрезе глаз. Вот подойди поближе, и ты увидишь. Если глаза кошки нам не нравятся оттого, что у неё зрачок обычно расположен в виде полоски в вертикальном положении, то око козы ещё хуже. Видишь, зрачок тоже имеет вид узкой полоски, но она расположена горизонтально. В этом есть что-то неприятное. Вот почему враг рода человеческого обычно изображается с головой козла.
Не успел отец Александр окончить доение, а Миша свой рисунок, как вдруг появилась сильно взволнованная Ева: