Попала!
Шрифт:
Ехать на сиденье было лучше, чем кулем на полу, но все равно я ерзала с бедра на бедро, пытаясь не понаставить еще шишек. И так, когда прошел шок, стало ясно, что у меня треснуты три ребра, а синяки такие, что за пару недель не сойдут. Но хоть чуть не удушивший меня ковер пригодился — теперь я прикрылась им по шею добровольно, меня трясло то ли от холода, то ли от пережитого. Что чувствовал Арвис — не уверена. Иногда мне казалось, что я ощущаю его присутствие в своей голове… но реально я слышала только, как он погоняет и погоняет коней. Наконец
Карета качнулась, когда он спрыгнул. Распахнул дверцу:
— Дальше ехать нельзя, лошадей уморим. Тут большой сарай, похоже, сеновал. Пошли?
Лошадей привязали, бросив им сена — поить их сразу после такой скачки было нельзя.
Меня Арвис устроил поверх своей одежды — ковер я брать отказалась наотрез — и лег рядом, обнимая и грея своим телом. Я притянула его к себе, прижалась, уткнулась в шею… Наверное, мы оба очень устали, потому что заснули почти мгновенно.
Проснулись на заре, от холода. Единственный бывший на мне предмет туалета покрылся капельками росы, и тепла и комфорта это не добавляло. Холодно и мокро. Не удержавшись, выругалась на родном великом и могучем.
Арвис тут же открыл сонный серый глаз:
— Эриналэ… что ты говоришь?
М-да. Вот этого ему лучше не знать.
Вместо ответа потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Но он повернулся, встретив мои губы губами.
— Ты мне не сестра. А эриналэ целуют так…
Через тридцать секунд я забыла и про холод, и про болящие ребра и саднящие синяки по периметру. Эндорфины — лучшее обезболивающее. А еще я поняла, что согласна стать его эриналэ, чем бы это там ни было. Хоть домашней белкой, что поет и орешки все грызет… О чем и сообщила, когда мы прервали поцелуй, чтобы вздохнуть.
— Я согласна.
— На что согласна?
— Быть этой, вредэналэ.
— Так ты же уже согласилась!
— Когда это? Не помню такого!
— Когда мы обменялись кровью.
Упс! Как сказали бы братья Колобки: «Ни-че-го не понимаю!» Хотя какая разница. Тогда, сейчас, потом… он рядом, и ладно.
В дождевой бочке рядом с сараем нашлась вода для лошадей. Я туда заглядывать не стала. Побоялась, что если увижу отражение своей битой рожи — заору. Кстати, а как домой-то попасть? Ждать ночи? Озвучила сомнения.
— Не волнуйся. Замотаю в ковер и занесу. Никто и не поймет, чем это было.
Тьфу, опять этот ковер! Но остановка в любом другом месте означала, что железяку с себя мне не снять. А я стремилась к вожделенному ключу, как птица к родному гнезду. Между прочим, вот дала б один ключ Арвису, сейчас бы не мучилась! Кстати, это мысль, так и стоит поступить.
В город мы приехали ближе к обеду. Профессор, услышав стук Арвиса, бросился к дверям. Увидел свернутый рулетом ковер с грязной пяткой внутри и пополз вниз по стенке:
— Иримэ убили?
— Жива, — откликнулся маэллт, — но избитая и голая.
Мне уже было наплевать, что я побита, раздета, два дня не ела и похожа на кикимору. Размотавшись, рванула по лестнице за ключом, а из своей комнаты, уже без пояса, закутавшись для скорости в простыню — в ванную. И заперлась
Потом меня накормили и отнесли в кровать.
Уложив на чистые простыни, Арвис туго забинтовал мне ребра. Жало, зато болеть сразу стало меньше.
А затем мы позвали К-2, и я рассказала ему и моему эриналэ — в мужском роде это слово звучало точно так же — о том, что произошло. Начиная с той самой приворотной травы. Правда, подслушанный разговор и инициативу украсить меня памятными надписями озвучивать не стала. О них профессору знать ни к чему, он и так впал от моего повествования в меланхолию. А вот Арвис должен услышать о том типе из дворца как можно скорее. Как и о том, что эту картавую сволочь я по голосу и во сне опознаю!
Когда расстроенный К-2 ушел к себе, Арвис немедленно разделся до трусов и залез ко мне под одеяло. Обнял. Потом закинул колено на мой живот. Я взвыла — синяков там было не меньше, чем на боках или на ногах. Колено убралось. И немедленно его место заняла горячая ладонь. Которая тут же поползла вниз.
Пришлось пресечь это дело, перехватив длань в районе пупка. Моя защита, которую я уже бережно протерла тряпочкой с маслом и спрятала в шкаф, понаделала мне потертостей, наминов и понаставила синяков, которые неделю заживать будут. Причем все в очень интересных местах. Но дело даже не в том. Просто ладонь Арвиса — это очень отвлекающе, мысли разлетаются из головы вспугнутыми воробьями. А я хотела с ним поговорить.
— Арвис, я рассказала К-2 не все.
— Я понял.
— Тогда иди ко мне и смотри сам.
Две головы на одной подушке, переплетенные стиснутые пальцы, закрытые глаза… и убийственно серьезные лица.
Тот голос — бархатистый, чуть картавый — звучал в моих воспоминаниях плоско. Но я была уверена — этого ублюдка я узнаю, где бы ни встретила. А искать его надо во дворце.
Арвис сжал мои пальцы так, что чуть не сломал, когда я передала ему то, о чем не стала говорить в присутствии К-2, — что меня собирались пытать до смерти, чтобы свести с ума или хотя бы причинить боль ему. Но была и хорошая новость — они не знают, кто я на самом деле. Меня называли Иримэ. Для них я — профессорская племянница из глубинки, постельная грелка маэллта, а не Машка-из-другого-мира-потеряшка.
Попытка изнасилования никакой полезной информации не несла, я вывалила ее до кучи. Ему это облегчит угрызения совести от трех очередных убийств, хотя сомневаюсь, чтобы он сожалел об этом. А мне было необходимо разделить с кем-то это жуткое воспоминание — присутствовало ощущение, что вариться тут в собственном соку нельзя — с ума сойдешь. Все же мне до крепкого тренированного средневекового менталитета — пилить и пилить. Как до орбиты Марса, ага.
— Когда я внезапно перестал тебя чувствовать, чуть с ума не сошел. — Голос Арвиса был тих. — Кинулся тебя искать. Примчался к профессору — тот сказал про рынок. Побежали вдвоем и наткнулись на Сируса в луже крови. А потом был самый жуткий день в моей жизни — я только надеялся, что если ты жива, то сообразишь, как дать мне знать, где ты…