Поперека
Шрифт:
Его, помнится, еще в молодые годы ошеломила повесть Даниила Гранина про ученого Целищева – тот записывал каждый час своей жизни, планировал дела по месяцам на год вперед и проверял их выполнение! Учась в НГУ, Петр никогда не ходил ни на какие общественные собрания – комсомольские, профсоюзные. Если староста группы поймал на выходе, улыбался-скалился, как фотографирующийся американец, блефовал: ему поручили в горкоме ВЛКСМ выступить где-то на заводе... или: приезжает знакомый академик... или: отец вызвал на телефонные переговоры...
– Нет. Я считаю...
– Конечно, ты прав, но я...
– Нет, да! Эта формула...
– Контра! – изумлялся ласково его первый наставник, профессор Евдокимов, ныне академик. – И откуда такой взялся? Ты же родился в СССР, при советской власти?! Не досмотрели, не досмотрели органы... не половые, конечно, а те, те...
– Ну и что? – ухмылялся молодой ученый.
Люди, к Попереке не дружелюбные, шипели:
– Невнимателен к товарищам. Бежит – как будто в заднице скипидар.
– А у вас его почему-то нет! – сверкал узкими зубами Поперека. – Ах, вы собираетесь жить триста лет? Да и насчет невнимания... напр-расно. Я вот заметил: у вас сегодня поцарапана мочка уха, неаккуратно брились? На штанине волосы. Выгуливали собаку? – Это всё – уже уходя.
– Шерлок Холмс! Вам бы в милицию пойти.
– Нет, поработаем в науке.
Он мог из кинотеатра выбежать через пару минут, если затащили на примитивный, как амеба, прогнозируемый насквозь фильм. Бывало, уходил из театра со спектакля по ногам, как Евгений Онегин, сердитым шепотом бубня “бездарности”. Мог заглянуть на выставку художника и тут же исчезнуть. Ему казалось: вокруг сплошь малоодаренные люди и нечего жечь время на вникание в их серость. Он тосковал по Новосибирску.
“Я и сам серость, так зачем ее множить?!” – бормотал он Наталье.
ТВ он больше не смотрит (если бы там состязались умы, ну, хотя бы как в ранних передачах “Что? Где? Когда?”...), его унижает пошлость, угнетают навязанные стране все эти гнусные шоу с южными мальчиками, хорошо знающими лишь русский мат, и истасканными женщинами с сигаретой в пасти, вся эта грандиозная имитация искренних исповедей о сексе с подставными людьми, готовыми за деньги на что угодно...
Человек достоин только гениального!
Да, но какие бывали и срывы!.. Как раз в год их второй с Натальей женитьбы (ему 34 года, ей 30) Поперека решил, что интересная жизнь кончена... пил неделю и надумал в ванной наложить
Но, к счастью, его огромный темперамент не мог смириться с прозябанием. И он нашел занятие себе – и на пользу людям, конечно...
И понятно, любая больница для него – потерянное время. Бездарно потерянное. На четвертый день лежания в палате Поперека уговорил жену, с трудом бубня одно и то же и показывая пальцами нечто вроде квадрата:
– Пиеси фоки... нао... (Принеси фотки. Надо.)
– Уж не прощаться ли надумал? – усмехнулась она, все же понимая, что Поперека задумал что-то другое.
– Как Ленину... – хмыкает. При чем тут Ленин?
Притащила семейный альбом, поставила ему на колени и стала листать, взглядывая на него – он мигал: узнаю... бурчал:
– Ну, коечя... (Ну, конечно). Кия.. (Киря.) Ма-а... (Мама.)
Всех помнит.
– Гает пиеси...
– Газет? Не принесу! Тебе мало той публикации?! Нет!!!
Он молча смотрел на нее, взгляд сумрачный и непонятный, как у зимней вороны.
– Приведи сына.
– Сына? Пожалуйста.
Кирилл явился пухлый, все с теми же пошлыми усиками. На левой кисти вытравлено “Чечня”, на правой – звезда. А на груди у него, как помнит Поперека, – выколота группа крови – так у всех спецназовцев – B(III)Rh+, под плюсом капелька синяя. Сын рассказывал, что просил нарисовать на руке – врачи не согласились, руку же оторвать может.
– Пиет, – произнес отец.
– Здорово, – откликнулся огромный в сравнении с Петром Платоновичем сын. И мягко пожал руку.
– Можешь идти в мою квартиру, – сказал Петр Платонович.
Кирилл ничего не ответил, сел рядом и смотрел на отца. Может быть, раскаивается, что дерзил ему? Недавно, утром на кухне, как бы между прочим, брякнул:
– Вот придем к власти, мы вас всех, интеллигенцию, повесим.