Поповичи. Дети священников о себе
Шрифт:
Вот когда выявилось наше родство – я ведь последние годы засыпаю даже на самых шумных боевиках и блокбастерах. Хоть ненадолго, минут на десять, но непременно засыпаю… Точно, гены!
– Однажды в командировке в Таллине я познакомился с отцом Алексеем Беляевым. Ты его видела. Замечательный рассказчик, – вдруг перескакивает на другое отец.
– В Пюхтицах! – вспыхнуло во мне воспоминание, как мы ходим по монастырскому кладбищу.
– В Пюхтицах. Да. А служил он в Киржаче, во Владимирской епархии. Мы стали общаться. И однажды он звонит утром с вокзала: «Нужно срочно вас видеть». А мне уже выходить на работу надо. Но встретились. И он мне предложил стать у него вторым священником. Сказал, что одному уже невозможно служить, а вторые священники почему-то очень быстро уходят: «Думаю, вы не уйдете». Я ему отвечал, что отец Иоанн пока не пускает. Он вдруг говорит: «А я с ним очень давно знаком. Съездите, скажите, что я вас хотел бы к себе взять». Поехал. А отец Иоанн говорит: «Ты постарайся еще в церкви поработать. Или, может, в семинарию получится». Но в семинарию тоже не получилось.
К этому времени стал ездить по епархиям, и везде меня ласково принимали архиереи. Говорили: «Пишите прошение, будем стараться рукоположить». А через некоторое время приходил безо всяких аргументаций ответ: «Принять вас в энской епархии не представляется возможным». Конечно, делалось это не без помощи КГБ…
А дальше произошла история, которую ты, может быть, помнишь. Из Осташкова к нам приехал отец Владимир Шуста (у нас с ним завязалась связь через Колю Третьякова, Алешу Бармина и отца Алексея Злобина). «Ты как?» – спрашивает. «Слава Богу, я уже работаю чтецом, сторожем в храме Иоанна Предтечи на Пресне, с настоятелем отцом Николаем мы в очень хороших отношениях. И мне эта жизнь нравится больше, чем вся прежняя». Он говорит: «Так теперь надо священником быть». «Да нет, – отвечаю. – Четыре раза не
Я смотрю, недоумевая, но не возражаю. Когда человек начал вспоминать, надо внимательно слушать.
– Мы уже жили на Покровке. Вдруг звонок телефона. Ты ответила, потом подбегаешь: «Папа! Тебя епископ Гермоген!»
Как же я могла забыть о таком на целых сорок лет!
Я вспомнила то состояние, даже выражения наши…
Но молчу, слушаю.
– Я уже знал, как обращаются к епископам. Взял трубку: «Владыка, благословите!» Он в ответ: «Готовьтесь. Через три дня буду вас рукополагать. Приезжайте в Калинин».
– А мама что?
– Мама… Это тоже была история. Я сижу у владыки. Вдруг звонок. Он отвечает: «Да, Ваше Святейшество». Дальше я выхожу. Через какое-то время он открывает дверь: «Меня вызывают». Я расстроился – видимо, не выйдет ничего. Владыка говорит: «Пока ждете, напишите прошение и биографию». Я в раздумьях: писать, не писать. Но его нет час, два, три… Написал. Тут меня к телефону зовут – епископ. Я говорю: «Владыка, мне нужно с вами поговорить». – «Да что с вами говорить, лучше пригласите матушку. Может она приехать?» Поехали. Я где-то во дворике рядом с Патриархией сидел ждал. Она через полчаса вышла со словами: «Спасен мною».
– Ты ведь осознавал, что, раз епископ Калининский, тебя ждет рукоположение вдали от Москвы. В лучшем случае небольшой городок, а то и деревня. В то время никакой надежды вернуться в Москву не было.
– А я всегда любил провинцию. Маленькие городки. И сейчас люблю. Дмитров был чудесный городок. И Осташков тоже.
С мамой мы начали разговор, конечно, с самого интересного для девочек – как познакомились родители.
– Мы с друзьями приехали в Госфильмофонд на закрытый показ какого-то фильма. Но кино отменили, и мы поехали в общежитие ВГИКа, где жил твой папа, общаться. Поговорили и разошлись: они к себе в комнаты, а мы домой поехали. А потом я его случайно встретила на улице. Мы разговорились. Оказалось, что оба мечтаем на концерт пианиста Вана Клиберна попасть. Билетов мы тогда не достали, зато в 22 года я оказалась замужем.
– Если я правильно понимаю, ты венчалась, будучи почти что неверующей.
– Более того, и некрещеной. Соседка наша, когда я ее спросила, сказала, что меня вроде бы тайно крестил папа. Но когда и где – неясно. И откуда она это знала, тоже было непонятно, ведь тогда все говорилось полунамеками. Потом, уже спустя какое-то время после венчания, я набралась смелости и пошла поговорить со священником. Он выслушал и сказал, что таинство Венчания совершено, и его ничего отменить не может, «но давай все же я тебя крещу». Мы жили так, что не у кого было что-то спросить и негде узнать: книг никаких нет, к священнику пойдешь – сразу об этом узнают и донесут.
В институте мама подружилась с дочерями профессора Журавлева – Нюсей и Заной. Три умные, образованные красавицы, они быстро оказались в интеллектуальной среде, в богеме. Их окружали философы, поэты, писатели, музыканты, художники, киношники. И тут папа принимает решение стать священником.
– От меня тогда отказалась ближайшая подруга, она работала в Интуристе и испугалась, что станет известно о нашей дружбе. Многие в то время постарались свести общение с нами к минимуму. Зана осталась. Конечно, она говорила, что я сошла с ума. Даже Коля Фудель [15] тогда сказал: «Не надо Владику быть священником, это как в окопах жить», а ведь Коля был верующим с рождения. Но, пройдя со своим отцом весь путь, он хотел меня защитить. Да и четверо детей, из которых только ты в школу ходила, не шутка.
– Мам, а ты хотя бы отдаленно, приблизительно понимала, что тебя ждет?
– Ничего. А как я могла понимать, если я не видела ни одного священника – отца Владимира Воробьева, моего духовного отца, рукоположили позже. Мне перед службой Ира Третьякова (вдова художника, преподавателя ВГИКа Николая Третьякова) сказала: «Услышишь «Отче наш», проходи вперед, через 15 минут будет Причастие». А я и знала только «Отче наш», даже Символ веры не знала. Поговорить со священником было невозможно, сразу стало бы известно. Во время исповеди спросить? Так тогда была только общая исповедь, на нее я с вами и ходила. Батюшка перечисляет грехи и велит повторять: «Воровство». Вы маленькие стоите и повторяете, креститесь: «Грешен». «Аборты» – вы снова: «Грешны». Тогда и на Пасху не причащали. Однажды пришла на пасхальную литургию женщина – она на несколько часов отпросилась из больницы причаститься перед тяжелейшей операцией. Она так перед алтарем плакала, умоляла, у амвона преклонилась, чтобы ее причастили. Нет, и все.
– Думаю, что даже при твоей полнейшей неосведомленности ты понимала, что папу из-за его круга общения и антисоветских настроений если и рукоположат, то отправят в глубинку. Как ты согласилась? По примеру жен декабристов?
– Просто я ему верила. Я всегда считала, что он во всем прав, значит, прав и сейчас. Значит, мне надо узнать это поближе. Да и ты знаешь своего папу. То на Север у него появилось желание уехать, нутрий почему-то выращивать, то на Белое море – помогать уцелевшим поморам. Хотя и окончил ВГИК, но все время куда-то рвался, ему было очень-трудно на одном месте усидеть: в Госфильмофонде, в Москве он томился. Поэтому, когда он сказал, что хочет быть священником, я отнеслась к новой идее спокойно. Мы уже столько раз планировали уехать спасать то нутрий, то людей, что я к этому замыслу никак не отнеслась.
– А про то, как это быть матушкой, откуда ты узнала?
– Узнать вышло на собственном опыте. Только в Осташкове, куда папу назначили вторым священником, я увидела первую в моей жизни матушку Лидию Николаевну Шуста, жену настоятеля отца Владимира (после смерти жены отец Владимир принял монашество, став архимандритом Вассианом). Впервые могла поговорить с женой священника, и то спросить, как мне жить, было неловко. А в Москве матушки со мной не разговаривали, да я их и не видела: в храме они стояли тихо, неприметно. Да и как сделать? Подойти и спросить – научите меня, как стать матушкой? А даже если бы кто-то рассказал, не помогло бы, ведь надо все самой прожить.
– Я помню, ты рассказывала, что папа и дядя Коля Емельянов одновременно решили, что будут священниками, и тогда вы все вместе поехали к архимандриту Иоанну (Крестьянкину) в Псково-Печерский монастырь за благословением. Потом папа и меня несколько раз возил к нему. Но я не помню, ты с нами ездила?
– Тогда я единственный раз была у него. Потом дети рождались один за другим, а я была абсолютно уверена, что не могу вас оставить ни с кем, что сама должна и воспитывать, и растить. А приехали мы тогда… Да я даже о нем особо и не слышала, мы путешествовали, папа, я с тобой, Оксана и Коля с двумя детьми – Аней и Алешей. Пришли к нему, я была в брюках, волосы ниже пояса распущенные, но он даже виду не подал, что я в таком виде. Мы сидели на веранде, пили чай, была общая беседа, очень добрая, ласковая. Потом мужчины ушли к нему в келью разговаривать, а мы с Оксаной на лавочке сидели, ждали. Вышли оба – лиц на них нет, и в разные стороны. А мы сидим – куда за ними бежать? Понятно стало, не благословил.
– А когда благословил?
– Через десять лет отец Иоанн прислал письмо, в котором сказал поступать в семинарию. А как поступать? Отец Владислав сдал все экзамены на «отлично», а его не брали – слишком образованным советская власть не позволяла идти в священники. Пришлось ему заниматься самообразованием. Знаний, ума, энтузиазма было достаточно, но опыта было негде набраться: в его окружении священников не было, и жизни он этой не знал. А уж после рукоположения он поступил за заочное отделение в семинарию.
– Я знала, что отец Владимир Шуста помог с рукоположением. Но только недавно папа рассказал, что архиепископ Калининский и Кашинский Гермоген (Орехов) захотел перед этим поговорить с тобой. И пожаловался, что ты никогда ему не рассказывала, о чем был тот разговор.
– Так и рассказывать особо нечего. Епископ был прекрасный, внимательный, культурный. По-отечески, очень мягко, спрашивал о моей жизни. Задавал совсем обычные бытовые, жизненные вопросы, видимо, проверял мою готовность к переменам. Но поскольку я искренне шла за мужем. ятакже искренне и отвечала. Подробностей не помню даже от ужаса – я живого епископа впервые видела. К нему пока пройдешь, можно умереть со страху. Единственное, что помню: ради этого разговора я впервые купила платье в комиссионке, кримпленовое, черное в красненький цветочек. Через три года, когда мы куда-то вместе выходили, отец Владислав вдруг сказал: «Какое у тебя красивое платье».
15
Фудель
Красивая молодая женщина с двумя институтскими образованиями за спиной и возможностью общаться с интересными ей людьми оказалась в глухой, труднодоступной деревне. Как себя чувствовала моя мама в своей новой жизни?
– Первое яркое впечатление возникло от прихода в деревне Васильково. Все же Осташков – интеллигентный город, да и папа там был вторым священником. А тут кладбище, погост Чурилово. С приходом нашим у меня сразу сложились замечательные отношения, твой отец даже говорил, что они меня любят больше, чем его. И мне с ними было интересно. Зато сильные эмоции во мне вызвала московская интеллигенция, буквально поселившаяся у нас дома. Они не виноваты: будучи неофитами, они тоже мало что знали, а вырываясь к духовному отцу на несколько дней, конечно, хотели как можно больше получить от общения с ним. Было лето, когда мы всего одну ночь переночевали своей семьей, а уже на следующий день новые люди приехали. Я в тот год даже за калитку не вышла, только с крыльца направо вынести мусор на задний двор или налево к колодцу. Первый раз мы прошлись погулять, когда отец Владимир Воробьев и Оксана с Колей Емельяновы приехали.
Москвичи были не плохими или хорошими, они такие же, как и я, кривые-косые-начинающие. А я от природы немягкий человек, и гостеприимству мне было негде учиться, мы с мамой закрыто жили. Но они почему-то все думали, что раз я матушка, то должна быть безгрешной, безупречной. А дети должны быть идеальными. Фразу «Как ты можешь, ведь у тебя муж священник?» я и сейчас слышу от людей. А уж тогда… Но оттого, что муж, папа или дедушка – священник, разве крылья вырастают? И у меня не росли, чему многие удивлялись: духовный муж и постоянно моющая, чего-то убирающая жена. Но им однажды наша алтарница (в деревнях, где мужчины не ходили в храм, епископы благословляли немолодую женщину помогать священнику в алтаре) и помощница по дому тетя Шура хорошо ответила, хоть и неграмотная была. Она зимой у колодца стирала, а кто-то ей говорит: «Тетя Шура, мы каждые 15 минут нового часа на молитву встаем, а вы с нами никогда не молитесь». Она спину распрямила, посмотрела извиняющимся взглядом: «Да. Простите. А я стирала постельное белье, чтобы вам было что постелить».
Я, конечно, была довольно мала, чтобы влиять на отца. Вернее, на его решение стать священником. Это было его с духовником и с мамой дело. А вот в семье отца Ильи Шмаина ситуация была иной: его дочь Анна к тому времени, как папа стал задумываться о рукоположении, была не только старше меня, но и гораздо рассудительнее. И я предположила, что Анна Ильинична обязательно должна была участвовать в обсуждении столь серьезных перемен. Моя догадка была верной. Анна Ильинична подтвердила:
– Я действительно принимала участие в обсуждении и в том, чтобы этого добиваться, потому что папа решил стать священником твердо: его на это благословил духовный отец Владимир Смирнов в 1972 году. Сначала папа добивался этого в России, в 1973 году родители уехали в Латвию, и там замечательный человек, митрополит Рижский и Латвийский Леонид многое сделал для папиного рукоположения, но в России это все же не удалось – никто не решался на этот шаг. И в конце концов, когда мы жили уже давно в эмиграции, был придуман необыкновенный ход: рукоположили его в Парижской архиепископии и отправили в Иерусалим, где папу принял блаженнейший Патриарх Иерусалимский Венедикт. Конечно, это было очень сложно, обсуждалось семьей постоянно, и мы все молились об этом. Поэтому его рукоположение – единое решение всей семьи. Что касается Израиля, мы, честно говоря, не понимали, к каким страданиям приведет переезд туда, к каким несчастьям. Иначе мы бы его не добивались. Но это тоже было единое решение семьи.
– Что вы имеете в виду?
– Гонения. И не со стороны государства Израиль, а со стороны эмигрантского общества. Государство вело себя безукоризненно. Например, папа не служил в армии. Став священником, он написал письмо, что больше не может держать в руках оружие, но рад будет всячески послужить стране Израиль, на что получил ответ: «Вы освобождаетесь от обязательной службы по уважительным причинам. Вы можете участвовать в добровольно-вспомогательных частях». И никакого шума, никакой огласки. Но эмигранты, русские интеллигенты, затравили нас так, что мою сестру оставил муж. Несколько семей распалось из тех, кто пытался сохранить верность нашему дому, но ни у кого это не было так трагично, как у нее. Она погибла – покончила с собой. Поэтому я и говорю, что, если бы мы знали, какую цену заплатим, может быть, мы бы ее платить не стали.
Мы принесли несчастье многим другим. Пока папа не стал священником, эмигрантское общество в Израиле еще терпело его, но когда его рукоположили, народ сошел с ума. На нас писали бесконечные доносы, на которые, надо сказать, служба безопасности никак не реагировала. Один раз папу вызвали в Шин-Бет (местный КГБ): «Ты знаешь, что в Московской Патриархии сидят шпионы, враги Израиля?» Они имели в виду, что тогда между СССР и Израилем не было дипломатических отношений. Замечу, что, так как на иврите нет «вы», в переводе эта официальная беседа выглядит как доверительная. «Знаю, – ответил он. – Поэтому я хожу к грекам». – «Но ведь они иногда приходят к грекам, и греки их принимают. А если ты услышишь, что договариваются о взрыве, что ты сделаешь?» – снова спросили его. «Срочно побегу в полицию», – сказал папа. На этом вопросы кончились, и больше никогда ничего папа не услышал. У него были хорошие отношения со священниками Московской Патриархии в Иерусалиме, и я думаю, что они не были прямыми агентами. Шоферы, секретари – скорее всего. Хотя, конечно, чужая душа – потемки.
А интеллигенция не могла успокоиться: постоянные передачи по радио, на Рождество даже погром учинили как-то потому, что мы елку поставили. В конце концов наша маленькая христианская община дольше не могла это выдерживать, и мы уехали во Францию. Слишком дорого стоила верность тем, кто хотел быть верными. Быть христианином все-таки не означает немедленно быть мучеником (притом мучеником не от властей, а мучеником в своей семье).
Папиного рукоположения я не помню: я его не видела – оно состоялось 28 августа на Успение, когда я вернулась домой готовиться к школе. С отцом остались мама и младшие дети: пока им не пришла пора идти в школу, они жили на приходе постоянно, а я – с бабушкой в Москве.
Некоторое время отец служил в Осташкове на берегу озера Селигер – сначала диаконом, а потом вторым священником.
В моей памяти, в моей жизни Осташков навсегда останется самой чудесной сказкой на земле, тем местом, куда хотелось бы уехать. Дороги его, на манер питерских, планировались строго прямыми, без малейших изгибов: улицы были параллельными, переулки – перпендикулярными. А поскольку Осташков расположен на полуострове, даже в центре города были такие точки, откуда с трех сторон переливалось в солнечных лучах озеро. Аккуратные, крепкие и уютные домики, гулять вдоль которых мы никогда не уставали: на каждом окошке под занавесками ручной работы стояли горшочки с цветами. Они были одного сорта, названия которого я так и не узнала, но поражали разноцветием: красные, желтые, оранжевые, синие – они смотрелись так радостно, что в ответ им всегда хотелось улыбаться. Отчего-то мы прозвали их лисичками.
Осташков – это навсегда самый вкусный копченый угорь, самая лучшая ягода на свете – морошка, самые большие корзины черники, белых и подосиновиков. И лучшее озеро в мире, по которому было налажено замечательно продуманное водное сообщение на теплоходиках в самые разные его уголки. В первую очередь к острову Столобный, куда в XV веке с Новгородчины пришел молодой монах Нил. Здесь он прожил отшельником 27 лет. А после смерти был прославлен в чине преподобных, и на месте его отшельничества была устроена Нило-Столобенская пустынь. После Октябрьского переворота монастырь превратили в трудовую коммуну, на самом деле – колонию для малолетних преступников. Настоятель храма в Осташкове отец Владимир Шуста (ставший впоследствии наместником Столобенской пустыни архимандритом Вассианом) однажды рассказал, что в колонии свой срок отбывал сын Антона Макаренко – самого известного советского педагога, разработавшего установки педагогического мышления советского учителя, и по совместительству бригадного комиссара НКВД. Но больше я эту информацию нигде не встретила. А вот то, что со стен, до самого купола, была отбита не только роспись, но и штукатурка – остались голые камни, – видела своими глазами.
Теплоходики перемещались целый день и по другим маршрутам, к остальным островам, которым, казалось, не было счету. А когда папа купил у кого-то старую деревянную лодку, мы смогли путешествовать сами. Так мы попали по протоке внутрь острова Хачин, где обнаружилось еще одно озеро – Белое. Вода в нем просвечивалась до дна на любой глубине, так что малютки-угорьки и их родители не могли спрятать свою личную жизнь от любопытных глаз в тине и камышах. Вообще в Хачине заключено 13 внутренних озер… Не буду ни вспоминать, ни рассказывать, как однажды, двадцать лет спустя, я обнаружила вместо Осташкова совсем другой, мертвый город. Но, признаюсь, когда наступает переутомление, мне до сих пор снится мой Осташков из прошлой жизни.
К моим девяти годам «подоспел» переезд в новую квартиру. Поскольку родители были многодетными, папа написал письмо депутату Бауманского района. Им по совместительству с должностью главы государства, Генерального секретаря ЦК КПСС, был Леонид Ильич Брежнев. И неожиданно нам дали целую квартиру на Покровке. Мы с папой поехали ее смотреть, он по какой-то надобности ненадолго ушел, а я осталась ждать, сидя на лестнице, когда мимо меня промелькнуло неземное создание – худенькая, необычайной красоты девочка примерно моего возраста в пончо, которое на долгие годы стало предметом моих грез. Девочка внимательно осмотрела меня и, ужасно смешно картавя, поздоровалась.